– Что там внутри? – спросил я.

– Выбор неплохой. Разного собачьего корма полно, – он высокомерно вздернул бровь. – Есть «Ройял Фокс», не знаю, слыхал ли ты про такой. Высший сорт, разумеется. Мне только его и дают. Еще есть конфетки чудесные – чтоб погрызть.

– А для людей? Мясо хорошее?

– Первоклассное. «Ангус», «Кобе» и прочее. Мои хозяева любят такое… иногда и мне кусочек перепадает – с ума сойдешь, до чего ж вкусно.

Я слушал его болтовню и рассеянно кивал. И разглядывал торговый зал, прикидывая и примеряясь. Потом облизнулся и сказал:

– Вот что, коллега… Смотри тут в оба. Я – скоро.

– Что-что?

Но я, ничего к сказанному не прибавив, сделал глубокий вдох, стиснул челюсти и, разогнавшись, на полном ходу ворвался в магазин. Покупатели шарахнулись в стороны, как от нечистой силы, а я подбавил им ужаса, негромко взлаивая. Справа были кассы, а слева – широкий проход вдоль полок с какими-то коробками, бутылками и еще всякой всячиной. Мясной отдел и вправду располагался в глубине, рядом с гастрономическим отделом и рыбой. Кругом слышались крики и вопли, но мне было недосуг останавливаться да озираться. Поскальзываясь на гладком полу, я домчался до витрины, с разбегу вскочил на нее и на миг застыл в сомнениях перед щедрым развалом красного мяса и великолепными связками черных толстых колбас на крючьях. Однако дисциплина для меня – дело святое. Сказано же было «мякоть», а прямо передо мной лежал дивного вида здоровенный оковалок – килограмма на три самое малое. Не обращая внимания на мясника, который при моем появлении шарахнулся в испуге, я схватил мясо и кинулся назад.

– Вот же сукин сын! – не сдержал восхищения воспитанный йоркшир, когда я стрелой пролетел мимо.

– Ну, ты силен… – высказалась Текила, уписывая, что называется, за обе щеки.

Прочие, включая меня, наблюдали за ее пиршеством – борзой советник, боксер-телохранитель, полдесятка приспешников, которые, любопытствуя, подошли поближе. Время от времени все они оборачивались ко мне и поглядывали – совсем не так, как раньше. Пока меня не было, разнеслась весть – тут, конечно, расстарался болтливый сплетник боксер, – что я и есть тот самый Арап, который был знаменитостью еще год назад. И потому меня рассматривали довольно почтительно, хоть и старались по возможности глазами со мной не встречаться, а любовались моими шрамами. Знали, что мало кто из бойцовых псов может рассказать о своих боях, и наверняка недоумевали, как же это мне удалось выжить.

Текила тем временем завершила празднество. Смолотила в один присест два кило мяса и, накушавшись, презрительно отодвинула остатки боксеру и прихлебателям, а те жадно накинулись на них. Один лишь борзой советник, неотрывно смотревший на меня, сохранил выдержку, то есть приличия. Мексиканка перевела на него свои злые глазки и ощерилась улыбкой.

– Мы слово держим, обещанное – свято, – и мотнула головой в мою сторону. – Давай, Руф, расскажи ему все, что мы знаем о его дружках.

Руф отвел меня в сторонку. Как я уже говорил, в советниках у Текилы состоял испанский борзой. Очень поджарый, серой масти, с тонким, загнутым кверху хвостом, с вытянутой, тощей мордой и умными печальными глазами. Я только теперь разглядел, что у него от загривка до горла на манер ошейника тянется шрам от давней и глубокой раны, но промолчал. Но Руф заметил, что я заметил, высунул язык в беглой невеселой улыбке и сказал:

– В другой жизни я был охотником.

Я кивнул. Дело известное – слишком даже. История борзых и гончих, которых, после того как они теряют охотничьи качества, хозяева в награду за многолетнюю беспорочную службу вешают на дереве.

– Тебе повезло, однако. Ты можешь рассказать.

– Меня повесили на проволоке. Я так бился в удушье, что сук не выдержал. Двое суток я бежал куда глаза глядят, волоча его за собой… Какой-то пастух снял с меня петлю.

Все это было изложено бесстрастно и равнодушно. Я поглядел на него с интересом:

– А чего ж не остался с пастухом?

– Да у него уже были две овчарки… очень ревнивые. Приняли они меня не слишком радушно, так что, подкрепившись, я ушел от греха подальше… Чуточку зазевался бы – эти твари бы меня прикончили.

– В деревне нравы суровые… Ты мог и не знать этого.

– Я и сейчас не знаю.

Мы стояли бок о бок на берегу реки, откуда видно было новый мост и город на той стороне. На причале из бетона и сгнившего дерева улеглись, положив голову на лапы и созерцая пейзаж.

– Давно состоишь при Текиле? – осведомился я.

– Целую вечность. Одиннадцать месяцев.

– Не скучаешь по прежнему житью – когда мчался здесь, зайца травил?

Он меланхолично улыбнулся:

– Я скучаю по своей юности. Когда был щенком, потом подростком и верил, что мир принадлежит мне.

– И что люди – это добрые и верные божества.

– Да… и в это тоже. Даже прежде всего прочего – в это.

– Кое-кто из них такой и есть.

– Ты сам сказал: «кое-кто».

Мы помолчали, глядя на высокие здания на другом берегу и на вереницу машин, мчащих по мосту. Под опорами мола, в тинистой воде плавал дохлый кот. Руф проследил направление моего взгляда и почесал за ухом.

– Мы его убрали два дня назад.

– Не спрашиваю, за что.

– Да можешь и спросить. Мне скрывать нечего. Паршивый был кот, вороватый и чересчур любопытный. Считал себя звездой телеэкрана. Вторым Сильвестром[5].

– Понятно.

– Ну и вот, как говорит Текила, он отбыл на тот свет.

– Ясно.

Он поковырял в зубах когтем.

– Под Текилой можно жить… Она, конечно, свирепа, как истая мексиканка. Но справедлива.

– Она слушает твои советы?

– Чаще всего.

Теперь уже он стал с интересом рассматривать меня – мои отметины на морде и на туловище.

– Много слышал про тебя, Арап. Ты в свое время просто гремел.

Я промолчал. И продолжал рассматривать кошачий труп.

– Первый раз вижу, – продолжал Руф, – чтобы кто-то уцелел в собачьих боях и потом разгуливал в ошейнике, как ни в чем не бывало.

– Это долгая история.

– Могу себе представить… А скольких ты убил или искалечил? Пятнадцать? Тридцать? Пятьдесят?

– Не знаю. Не помню.

Руф рассеянно скользил взглядом по грязной воде.

– Твоего дружка и второго пса, что был с ним, поймали люди. Они устраивают собачьи бои – вроде тех, в которых ты участвовал. Рыщут по городу и ловят собак. На тех, что поплоше, послабей, натаскивают других. А сильных и крепких делают бойцами.