В конце лета так получилось, что все уехали, даже Милка со своей доброй бабушкой, а мы остались. Я увидела Захара, когда он возвращался с рыбалки: он всегда мимо нашего дома с речки проходит.

– Эй, Захарыч! Привет!

– А, это ты, Покровская. Че не уехала? К школе пора готовиться, ручки-тетрадки закупать.

– Да вот, не уехала. Что к ней готовиться? Что поймал?

– Да так. Селявок коту Филе на ужин. Чем занимаешься?

– Саван вяжу.

– Уже? Не рано?

– Да я пошутила. Какой саван? Я не собираюсь еще умирать. А что ты вообще делаешь?

– Заготавливаю для дачи дрова.

– Ух ты. А как это?

– Очень просто. Таскаю из леса сухостой.

– Это что – сухие бревна, что ли?

– Точно, бревна, Покровская, бревна.

– Молодец. Очистка леса. Мой отец тебя бы похвалил.

– Я тоже себя хвалю. Ну пока.

– А ты торопишься? Тебя в лесу ждет не дождется очередное бревно?

– Точно. Реально ждет.

И побрел себе, солнцем палимый. Дурак такой, даже поболтать просто так не хочет.

На следующий день зарядил дождь. Посерели заборы, перестали улыбаться чучела на грядках, жалобно зачавкала земля на проезде. Я тоскливо пережила этот день, проснулась на следующий: здрасьте, пожалуйста, – опять ливень. Все вокруг поплыло, погода прочно испортилась, дождь залил все грядки, утопил морковку и свеклу. И я решила, что надо смываться. А как? Денег у меня на автобус не осталось. Родителей не хотелось ждать – до выходных было еще три дня, целая пропасть. Отправилась к соседу просить взаймы.

А Захар говорит:

– Слушай, у меня тоже ни копья. Давай завтра пешком уйдем?

– Далеко ведь.

– А мы по железке, по шпалам, это ближе. Я думаю, завтра дождя не будет, смотри, уже проясняется. И птицы запели. Мне здесь тоже надоело до чертиков.

– Давай! Я согласна! Только не знаю, где здесь поезда ходят. Не слышала стука колес и гудка паровоза.

– А они и не ходят. Это заброшенная ветка. По ней и погоним.

– Заброшенная Ветка – это я. Меня тоже забросили. Ты знаешь, где она?

– Кого ты имеешь в виду? Себя или железку? – зубоскалит Захар.

– Себя-то я, предположим, отыщу, – засмеялась я, – никуда не денусь. Ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц.

– А я железку отыщу в траве. Завтра.

На заброшену ветку

Метко бросили Ветку, —

кривляясь, пропела я.

– Я завтра за тобой зайду, – Захар даже не улыбнулся моей гениальной песенке. Какой-то он твердокаменный парень. – Будь готова, Покровская.

Назавтра я ждала его до полудня, готовая к походу в город, сидящая на чемодане, ой, рюкзаке. А Кислицина все не было. Проголодалась жутко, я же думала, мы в город с утречка уйдем, и ничего не варила. Пять морковок помыла и съела. И все. Чуть в козу вообще не превратилась. Пошла ругаться.

– Эй, одноклассник! – зову от калитки. – Ты, оказывается, жуткий обещалкин! Ты где вообще?

Он с балкончика, как порядочный, выглядывает.

– Привет, Покровская. Че, соскучилась? Я ждал, пока земля малость подсохнет.

Вышли в путь в четыре часа. Солнце жарило вовсю, словно извинялось за свой вынужденный простой. Даже к вечеру было жарко. Пройти нужно около двадцати километров, объяснил Захар. Сначала шли асфальтированной дорогой по дачному поселку, хваля аккуратные и осуждая хилые, значит, заброшенные хозяевами, домики с сорняками в человеческий рост. Это Захар осуждал, мне по фиг. Мимо нас то и дело проносились машины, и можно было поднять руку, и, скорее всего, нас кто-нибудь подвез бы до города бесплатно. Это у нас практикуют. Но Захар не хотел голосовать – говорю же, он шибко гордый, а мне просто-напросто нравилось идти с ним рядом, мне вообще нравился Кислицин. Очень. Очень-очень. Он всегда был выше всех мальчишек в классе, тоненький. И волосы у него длинные, до плеч еще с детского сада, черные, прямые, как у японца; и черные ресницы, длинные и острые, как маленькие стрелки, – такие густые, словно им было тесно, они выталкивали одна другую и были даже, кажется, разной длины. Взрослые, когда видели маленького Захарика, открывали рот и забывали его закрывать, а потом восклицали: «Ах!» – или: «Ох!» – а потом добавляли: «Ну и ресницы у мальчика, просто ресничища!» Словом, я была к нему неравнодушна класса, наверное, с седьмого, а если по правде, то вообще со средней группы детского сада. Мы с ним в один детский сад ходили, потому что наши мамы раньше работали на одном комбинате. В группе наши кровати стояли рядом, и я смотрела на его ресницы, на которые обращали внимание все без исключения тетеньки, и завидовала их длине и пушистости. И однажды, когда он спал, я подергала эту мягкую щеточку ресниц, чтобы понять, можно оторвать ее от самого Захара или нет. Он проснулся, я быстро отдернула руку, а он уставился на меня темными глазами, лежал и молча глазел, а я испугалась, что он на меня пожалуется воспитательнице и что меня сейчас накажут, и заревела.

…Когда кончился поселок, мы резко свернули на просеку под высоковольтной линией. Здесь были картофельные поля, и Захар стал рассуждать, что это очень плохо, очень вредно – картофель под током.

– Конечно! Участок у людей шесть соток, что там поместится? Для картошки там места нет, вот и сажают здесь, под излучением.

– А у нас поле рядом с городом, – похвасталась я. – Меня заставляют убирать картоху после школы. И я ее просто ненавижу.

– Удобно! – похвалил Захар. – Только зачем заставлять? Ты что, сама не понимаешь – помогать надо, для себя же делаешь, не для соседа.

– Можно в магазине купить, гораздо проще и лучше.

– Нет, не лучше, – не согласился Захар. – Лучше всегда свое, Покровская, запомни.

– Ты прямо как моя мама рассуждаешь.

– Твоя мама – умная. А ты – реально балда.

Потом на просеке начались какие-то завалы, поросль тут расчищали и прямо так, кучами, бросили. Мы свернули в лес, где с не обсохших после дождя ветвей срывались капли. Видать, не мы первые завалы обходили, по краю леса вилась тропка. Капли срывались за шиворот, я то и дело ойкала, неприятно все-таки, когда деревья коварно шутят – без предупреждения льют на тебя холодную воду. Снова просека, снова лес, так мы ныряли и выныривали туда-сюда, как нитка с иголкой, и вот, наконец-то, при очередном выныривании вышли на железку.

Это была узкоколейка.

– Ветка заброшенная, никакие поезда по ней не ходят. Раньше с лесоперерабатывающего завода доски возили в город на «жэдэ» станцию для экспорта к социалистическим братьям, – подробно объяснил Захар. Говорю «подробно», потому что Кислицин немногословен, от него пять слов подряд редко услышишь, а тут – целый доклад.