объяснялось настроением — я тогда лежал в больнице, — но я воспринял образ выведенного там Бонзы — Сундукова — как человека, который импонирует Глебу.

— Безусловно импонировал, хотя только отчасти. Как профессионал, но не как организатор дела и управляющий.

— О, именно так! Прочитав роман еще раз, я это понял, но сначала мне показалось совершенно непростительным, что человек, для которого все средства хороши, лишь бы достичь своей цели, был не только оправдан, но даже и возведен в образец для подражания! Ведь, согласитесь, Бонза совершенно аморален, хотя он не пьяница, не развратник и весь сосредоточен на работе вроде бы для общего блага.

— Я думаю, Сундуков — точнее, его прототип — как раз и был таким в жизни, — согласился Михаил. — Как бы он ни старался провернуть как можно больше дел ради всеобщего блага, но рисковать шкурой — а не карьерой, причем здорово рисковать, он посылал вместо себя других.

— Совершенно верно. Согласен со всем, что вы сказали.

— И еще, Григорий Алексеевич, — добавил Михаил, чувствуя, что тот хочет что-то сказать, и жестом прося извинения, — мне стало ясно, что в одном романе нельзя выразить и осмыслить все. Я понял, что и Глеб к этому пришел, осознав, что должен написать целый цикл вещей, чтобы показать все что следует и как следует. Вторую вещь из этого цикла он уже вчерне написал — роман «Тактика исчезновения». Не сомневаюсь, что за ним последовали бы другие.

— Вы правы.

Они помолчали.

— Скажите Михаил, а вы бывали на Севере? Чем объясняется ваш интерес к нему?

— На Чукотке и вообще на Северо-Востоке я не был. На европейском Севере и в Сибири бывал неоднократно. Наверное, нигде в других местах меня так не захватывала и не завораживала красота мира, как там, в кристально прозрачных просторах, которым нет конца. Даже в горах такого обычно не ощущаешь.

— Вы занимались альпинизмом?

— Да, было. Но в основном-то я все-таки турист, хоть Глеб и весьма неласково относился к этой категории странствующих. Но тут уж ничего не поделаешь. Ему доступ к природе, хотя и с рядом ограничений, давала его профессия, а мне моя профессия оставляет для этого только отпуск.

— Вы бывали на Кольском?

— Бывал. И летом, и зимой. Даже ногу сломал на горных лыжах.

— У Андрея Прокофьевича там погибла дочь.

— Как погибла?

— Замерзла.

Григорий Алексеевич продолжил:

— Вы, я полагаю, можете догадаться, в каких принципах он воспитывал дочь. Она училась на первом курсе университета. Руководителем похода был аспирант с того же факультета. При движении к перевалу один участник начал отставать. Впоследствии выяснилось, что он страдал болезнью сердца.

— И руководитель не сбавил темп?

— То-то и оно! И замыкающий тоже прошел мимо отстававшего. С ним осталась только дочь Андрея Прокофьевича. Ей и в голову не могло придти, что спутника можно оставить.

— Ну, а дальше, скорей всего, пропала видимость? Или началась пурга? Словом, не смогли найти этих двоих?

— Да этот гусь и не пытался искать! Это уже другие люди искали! И еще одна непростительная глупость — тот, кто ее нашел, говорил, что она еще дышала. Так вместо того, чтобы постараться немедленно ее согреть — чаем, спиртом или растиранием, он отправился за помощью. Когда пришла помощь, девушка была мертва.

Михаил невольно вздрогнул. Смерть девушки заставила его вспомнить собственное бедственное положение в Хибинах, когда он сломал ногу и решил спускаться на одной ноге, чтобы не замерзнуть. С ним была только жена, и в скорый приход спасателей, которых еще надо было где-то искать далеко внизу, он не верил. А дочь Андрея Прокофьевича впервые попала в зимний поход и кроме воспитанных с детства идеалов ничего не могла выставить против холода и беспомощности спутника — ни пещеры не умела отрыть, ни без промедления надеть на себя и отставшего все что только можно. Положение ее было действительно ужасным, но Михаил еще больше ужаснулся, представив, каково было отцу, когда он узнал о ее гибели. Могло ли стать утешением, что дочь ушла в мир иной, не уронив достоинства? Михаил вдруг вспомнил, о чем говорил в память Кураева этот потерявший самое дорогое существо отец. Только о благородстве. Только о стойкости. Только о верности долгу. Ни о чем больше.

Он и Григорий Алексеевич надолго замолчали. Наконец Михаил сказал:

— Жаль, не всему успел обучить свою дочь Андрей Прокофьевич. Вы не находите, Григорий Алексеевич, что люди, воспитанные в духе благородства и верности долгу, зачастую бывают гораздо хуже других приспособлены к жизни в условиях риска, бедности, нехваток, потому что не пытаются уклоняться от них всяческими неправедными путями, не умеют изворачиваться и именно оттого часто гибнут?

— Да это всегда так было! — сказал Григорий Алексеевич, будто бы даже удивляясь вопросу. — Лучшие очень часто гибнут первыми. И приспособиться к подлости им труднее всего.

Всех снова позвали к столу, и они с Григорием Алексеевичем вернулись на свои места.

VI

За столом теперь стало много просторнее. Молчаливый азиат остался соседом слева, зато справа уже никого не было.

— Вам налить? — спросил его Михаил, приблизив к его рюмке горлышко винной бутылки.

— Да, но только водки, — ответил он.

Из комнаты донесся голос Григория Алексеевича, который сказал, что чаще всего виделся с «больным» Глебом, хотя и не добавил к этому, чем тот болел, видимо, в расчете на то, что кто и без этого знает, поймет, о чем речь, а если не знает — так и не будет знать, и репутация Глеба в любом случае не пострадает.

Новую партию уходящих составили сокурсники Глеба и дама из «Молодой гвардии». Михаил решил остаться. Все в жизни Кураева оказалось хуже и сложней, чем он представлял себе раньше.

Оставшихся из коридора позвали в комнату — там уже освободилось достаточно места.

Женщина, которую он про себя назвал журналисткой, предложила ему чай.

— Вам крепкий?

— Да, но не чересчур.

Она было протянула ему чашку, но вдруг пристально всмотрелась в его лицо.

— А как у вас с сердцем? — спросила она.

— Дает о себе, — не договаривая обычной формулы до конца, ответил Михаил.

— Если дает о себе, то лучше что-то одно: либо спиртное, либо чай.

— Хорошо, поступлю, как советуете. — Он отставил чашку и налил вина.

Только здесь, в этой комнате, Михаил заметил, что некоторые гости уже заметно перебрали. Рыжебородый человек не находил себе покоя, то и дело переходя в коридор и обратно. Это был журналист и писатель Юрий Борзов, приятель Глеба еще по Магадану.

Совершенно расклеилась женщина в очках, помогавшая на могиле Вадиму. Язык уже плохо повиновался ей, но она все же решила высказать свое мнение о Глебе Кураеве. Впрочем, начала она с вполне очевидного. Слитная речь ей уже не удавалась, но она упорно