узнал сегодня, измениться не может. Ну, а каков он был в городской суете, вне того образа жизни, который считал единственно стоящим, могло быть интересно только как комментарий к кое-каким сюжетным поворотам, к кое-каким оценкам, для самого Михаила не существенным.

Глава 2. Откровения, которых нельзя было ожидать

I

— Проходите, Михаил Николаевич, — отступая вглубь коридора, пригласила Вика. — Легко нашли?

Из телефонного разговора с Викой Михаил уже знал, кем она приходилась Глебу Кураеву: «Ну, если говорить о существе наших отношений, я была женой Глеба Александровича примерно со времени его возвращения из Магадана. А разошлись мы три года назад».

— На сороковинах чего только не пришлось выслушать… Если бы все это дошло до Глебовых ушей, он послал бы всех своих друзей по весьма определенному адресу — я уверена.

— Неужто всех? Стариков-то вряд ли, — усомнился Горский.

— Старики тоже не совсем то вспоминали, — возразила она. — Вы знаете, от чего умер Кураев?

— На поминках говорили — склероз сосудов сердечной мышцы. Так мне, по крайней мере, объяснил его сосед Николай.

— А-а! Никола! — Вика пренебрежительно махнула рукой.

— Не знаете Вы, что погубило Глеба, — уже другим голосом объявила Вика. — Он пил.

— Вот это я как раз знаю, — признался Горский.

— Откуда?

— Григорий Алексеевич сказал. В перерыве между речами он подошел ко мне, и мы поговорили. Сначала о «Полигонах». И вдруг ни с того ни с сего он прямо и сказал, чем страдал Глеб. И дал понять, как страдали от этого окружающие, в том числе сам Григорий Алексеевич и его семья. По его словам, Глеба сгубил Север.

— Вот как, — тихо произнесла Вика. — А я все эти годы из кожи вон лезла, чтобы никто не узнал.

Она улыбнулась.

— Я прекрасно помню ваше первое письмо Глебу и впечатление, которое оно произвело. «Восьмое чудо света!», — вот что он сказал тогда. Да, именно так. И, в общем-то, я тоже так считала. Он получил его в то время, когда мучительно сомневался в себе и в том, так ли и то ли пишет, сомневался, не зря ли оставил геологию и занялся литературой. Вы ведь верили в него?

— С самого начала и без колебаний.

— А вот это даже мне удивительно. Он так мучительно и медленно продвигался вперед, что порой охватывало отчаяние. Вы же прекрасно видите разницу между первыми его рассказами и «Северо-восточными полигонами».

«Дистанцию», мысленно поправил ее Михаил, а вслух подтвердил:

— Вижу. Но ведь он с первых шагов проявил себя мастером прозы. Это и давало веру, что ему любое дело будет по плечу. И что после рассказов наступит черед романов, я не сомневался.

— Ну, скажите, из чего было ясно «великое будущее», когда он не написал еще ни «Охоты на весенних перекочевках», ни «Три века спустя после первых русских»?

— На это мне просто ответить. Если вспомнить, сколько смысла и настроения втиснуто в совсем небольшие вещи — «Возле линии перемены дат» и «Пожалуй, что и невесело», — поймешь, что человеку доступно выражение мыслей любой сложности — лишь бы только в голову пришли. А что ищущий истину развивается, переходя от относительно простого ко все более сложному — так это всегда так, иначе он не искатель. А Глеб как раз был искателем и по первой профессии, и по второй. И сила воли у него имелась, и исчерпывающее знание дела, о котором он пишет. Разве не так?

Михаил подумал, что его немного занесло. Зачем Вике знать, откуда ему все это ведомо

Вика внимательно всмотрелась в него, видимо что-то про себя прикидывая, но вопросов задавать не стала:

— Знать-то он, конечно, знал, хотя лучше было бы пореже об этом вспоминать и больше вкалывать, не дожидаясь такой капризной дамы, как вдохновение. В общем, с пути, который он выбрал после геологии, он все-таки не сошел, несмотря на то, что и сам достаточно сильно колебался, и старые коллеги настойчиво звали назад. Крылов — это прототип Кротова в «Полигонах» — так и говорил ему при встрече в Певеке: «Старик, кончай это дело, брось заниматься глупостями, у меня в экспедиции как раз для тебя подходящая вакансия есть!»

И не забывайте еще об одном: Глеб был совершенно, дремуче не образован в литературе. Такие имена, как Скотт Фитцджеральд, папа Хэм, Дос-Пасос, он услышал уже после того, как начал публиковаться. И обязан этим он был Гáлину, ленинградскому геологу. В «Полигонах» он выведен под фамилией Горин. Вы даже не представляете, с какими людьми он знакомился на Чукотке: репрессированные руководители и интеллигенты на поселении, дети ссыльнопоселенцев и уголовники.

— Диктаторы золотопромышленности, — вставил Михаил.

— Да, конечно, и еще летчики полярной авиации, корреспонденты, охотники — чукчи, эскимосы, русские, — полярные капитаны времен освоения Северного морского пути, нынешние метеорологи — короче, такой людской калейдоскоп, столько разных и удивительных судеб, что всего этого хватило бы на добрую дюжину романов. И, кстати, все это богатство, во всяком случае многое, было зафиксировано в его записных книжках. И к ним всегда проявлял повышенный интерес не кто иной, как Юрочка Борзов.

— Это тот деловой мужчина со шкиперской бородкой?

— Он самый.

— А каким образом он хотел приобщиться к записным книжкам?

— Пытаясь подбить Глеба на соавторство.

— На кой-черт Глебу были соавторы?

— Глеб и смеялся! Но мне, очень серьезно, месяца за три до смерти, сказал, что не хочет, чтобы его записные книжки, когда его не будет, попали к Юре Борзову. Он все предчувствовал, просто удивительно. За год до смерти сказал друзьям, где и как умрет. Так вот, относительно Юрочки Борзова, я очень боюсь, что предчувствия Глеба насчет записных книжек тоже могут сбыться. Тем более что Глеб держал их в тумбе своего рабочего стола, и — я специально посмотрела, когда мы были там, — тумба не заперта: бери кому угодно!

— И чем же этот Юра мог попользоваться из Глебовых книжек?

— О! Очень многим! Там были и наброски сюжетов, и записи всяких историй, и прозвища и характеристики разных лиц, многих из которых знал и Юра, когда жил в Магадане, но знал куда более поверхностно, нежели Глеб. Словом, это богатый материал, и…и не Юрочке Борзову с его способностями и мозгами собрать и придумать такой. В записных книжках сидели в зародыше «Полигоны» и следующие романы Кураева.

— Кому знать, как не вам, — согласился Михаил. — Я, правда, не ожидал, что в работе он обращался к архиву, а не к памяти.

— Память у него была гигантская, колоссальная, — заверила Вика, — просто поразительно, сколько всего она вмещала. Глеб был уникальный рассказчик, я столько наслышалась от него, особенно в первые годы нашей жизни, когда он не так много писал. Но чем больше и лучше он писал, тем меньше рассказывал. А было время, когда