– Жалко, что сейчас зима, – говорила Маша. – Летом наш город гораздо красивее. Он такой зеленый, но зимой этого совсем не видно. Все бело-серое, как будто стертое и оттого унылое.

– Красота при низких температурах – абсолютная красота, – сказал он вдруг, и Маша чуть не упала, потому что это была фраза из сериала «Молодой папа».

– Ой, вы тоже смотрели, да? – спросила она.

– Что именно?

– Фильм про «Молодого папу»… Эта фраза оттуда…

– Эта фраза из вашего Бродского. – Он пожал плечами, и Маше стало стыдно, хотя про Бродского она прекрасно знала.

Сериал, занимавший все ее мысли в последнее время, Дэниел, как выяснилось, не видел, так что обсуждать было нечего, и она немного расстроилась.

Он заметил ее расстройство. Этот самый мистер Аттвуд, одетый в стильное кашемировое пальто, был довольно наблюдательным парнем, это Маша уяснила довольно быстро. Ей нравились внимательные люди, потому что они были неравнодушными, а это качество она ценила выше других.

– Если это так важно, я посмотрю, – сказал Дэниел в ответ на ее огорчение, как ей казалось, неявное.

– Not at all. Вовсе нет, – махнула рукой Маша, но все-таки не удержалась и спросила: – А вы в Лондоне живете?

– В Лондоне, да. Преподаю английскую филологию в Институте Образования. Это один из лондонских университетов.

– Филологию? – не поняла Маша. – Я думала, вы инженер или химик.

– Почему? – Дэниел Аттвуд заметно удивился.

– Я знаю, что на наш… – она замялась, потому что не знала, как сказать по-английски «нефтеперегонный», – на наш самый крупный химический завод приехала английская делегация. Я думала, вы оттуда.

– Нет, я преподаватель, – теперь он засмеялся. – Приехал в ваш университет по программе обмена. Читать курс лекций вашим студентам. Хотя им, признаться, английская литература гораздо менее интересна, чем, к примеру, вам. А скажите мне, Мэри, вы бы хотели увидеть Лондон?

– Да! – воскликнула Маша, не успев подумать, что такая пылкость выглядит неприлично. Бабушка была бы в ужасе от ее бесцеремонности. – Очень бы хотела.

– И какую часть города больше? – улыбнулся он, ее пылкость ему явно импонировала, а про приличия он, видимо, не думал. – Бейкер-стрит?

– Бейкер-стрит тоже можно, – засмеялась Маша. – Вообще, думаю, программа русских туристов всегда одинакова. Но мне бы хотелось просто идти по улице, смотреть по сторонам, впитывать атмосферу. Я думаю, она в Лондоне особенная. А потом, раз, и встретить Джуда Лоу.

Выпалив свое сокровенное желание, Маша прикусила язык, но было уже поздно. Воробей вылетел, и поймать его обратно она уже не могла.

– Кого? – изумленно спросил Дэниел Аттвуд.

– Джуда Лоу, – промямлила Маша, понимая, что выглядит дурой. – Это ваш такой знаменитый артист.

– Я знаю. – Он вдруг остановился прямо посредине набережной Волги, по которой они неспешно брели. Остановился и захохотал в голос. Маша даже рассердилась немного, что он так заливисто над ней смеется. Рассердилась и расстроилась из-за своего привычного несовершенства. – Простите меня, Мэри, – сказал он, отсмеявшись, – я не хотел вас обидеть. Просто это очень смешно, вы даже себе не можете представить, насколько. Скажите уж сразу, что бы еще вы посмотрели в Англии, если бы у вас была возможность туда поехать.

– Острова Силли. – Маша решила быть честной до конца. В конце концов, у нее уже не было репутации, которую она могла потерять. – Я бы хотела побывать на островах Силли, потому что в одном из интервью Джуд Лоу сказал, что это самое красивое место в Англии. Я так понимаю, это недалеко от Корнуолла.

Этот проклятый Аттвуд снова расхохотался, щедро являя миру ровные крепкие белые зубы. Маша стиснула свои.

– Вы прекрасны, Мэри, – сказал он, отсмеявшись.

– Я – глупая, да? И мечты мои глупые? – уточнила она, борясь с внезапно подступающими слезами.

– Вы прекрасны, – повторил он. – А мечты… Они сбываются. Правда-правда. Когда действительно чего-то очень сильно хочешь, то Вселенная всегда идет тебе навстречу.

Он сказал это теми словами, которыми Маша сама думала совсем недавно, и это совпадение мыслей если не напугало, то ошеломило ее.

«Вселенная идет мне навстречу, – думала она ночью, лежа в кровати и вспоминая весь этот длинный и отчего-то наполненный душевным спокойствием день. Так хорошо и спокойно, как сегодня, ей не было уже очень давно. – Вселенная идет мне навстречу, и, главное, не пропустить тот подарок, который она мне уготовила. Разглядеть его, принять и не забыть поблагодарить в ответ».

И на этой мысли она крепко уснула. Отпуск закончился.

* * *

Мэри не спалось. За окном шел дождь, и капли, барабанящие по подоконнику, не раздражали, а наоборот успокаивали, позволяя мыслям течь неспешно, плавно. Она с молодых лет страдала бессонницей, свыклась с ней, научилась не раздражаться, чувствуя, что сон не идет, а тихонько лежать в постели, не ворочаясь и стараясь дышать ровно, чтобы муж не задавал лишних вопросов.

Впрочем, вот уже пятнадцать лет минуло, как ее по ночам больше не мог никто ни о чем спрашивать. И не по ночам тоже. Став вдовой в шестьдесят семь лет, Мэри наконец-то обрела свободу. Ту самую свободу, о которой она много лет мечтала бессонными ночами и которая теперь была ей не нужна. Никому не нужна. Сейчас ей уже восемьдесят два, и она по-прежнему не спит, прислушиваясь к шороху крадущегося по ночной улице дождя.

Мэри Шакли была убеждена в том, что возраст имеет неоспоримые преимущества перед молодостью. Не надо никуда спешить, не надо никому ничего доказывать, не нужно нести свой бесконечный крест, сгибаясь под невыносимым чувством долга. Слава богу, все свои долги она давно раздала и теперь может себе позволить жить, как живется. Слушать ночной дождь, спать до полудня, есть то, что вкусно, а не то, что полезно, а главное – ни на что не надеяться.

Возможность не жить надеждой Мэри считала самым главным из всех возрастных преимуществ. Все люди, с которыми было связано это чувство, давным-давно умерли, и Мэри похоронила свои надежды вместе с ними. «Пусть мертвое прошлое хоронит своих мертвецов», – кажется, так сказано в Евангелии.

Надежды и мечты, с ними связанные, остались в прошлом. Им на смену пришли воспоминания, которые она и перебирала теперь по ночам, как бесценные жемчужины на старом, немного потрескавшемся от времени ожерелье. Оно было единственным вещественным доказательством того, что в ее жизни действительно был тот мужчина, память о котором она так трепетно хранила последние пятьдесят пять лет. Если не считать сына, конечно.

Легкая улыбка тронула сухие тонкие губы, когда-то сочные и яркие, горящие под жадными, полными страсти, запретными поцелуями. Александр – точная копия отца, а значит, постоянное напоминание о совершенном ею грехе. Точнее, грехом ее измена выглядела бы только в глазах мужа, если бы он дал себе труд о ней узнать. Сама Мэри свою любовь грехом не считала, наоборот, была уверена, что грешно всю жизнь прожить без любви.