котором никогда не была. Но я действительно хотела бы увидеть все своими глазами… и понадобится машина, и недели две отпуска, чтобы объехать остров… да, думаю, двух недель хватит…

Она все говорила и говорила, и тембр ее голоса вдруг стал таким убаюкивающим, а я был настолько размазан, что почувствовал, что начинаю погружаться в какую-то странную полудрему. И это могло быть чем угодно, только не сном – было невероятно, чтобы человек в подобном состоянии смог уснуть.

– …А как вышло, что ты вообще помнишь свой школьный доклад, который писал давным-давно, в детстве? – ее вопрос ненадолго вернул меня к реальности.

– Черт его знает… Часто замечал, что мозг сам запоминает всякое бесполезное говно. Зато на работе я по триста раз переспрашиваю вещи, за знание которых, предполагается, мне и должны платить.

Она тихо рассмеялась.

– Знаешь, если немного покопаться в памяти, и я вспомню пару работ, которые писала в выпускном классе.

– О чем они были?

– Ну, например, большое эссе о Мэрилин Монро.

– Мэрилин Монро… – протянул я, уже чувствуя, что снова проваливаюсь куда-то внутрь себя. – Печальная судьба. Грустно, что такая красивая женщина убила себя от одиночества.

Ада тяжело вздохнула.

– Мэрилин Монро не убивала себя, – сказала она. – Ее убили братья Кеннеди, чтобы она не рассказала всему миру, какие маленькие у них были члены.

6

На следующее утро, даже не проснувшись до конца, сквозь полудрему я почувствовал что-то неладное.

То, что я обнимал во сне – было чем угодно, только не Адой. И где-то в глубинах затуманенного сознания я сразу же понял, что случилось. Я понял это прежде, чем посмотрел на нее.

Ада лежала на боку с закрытыми глазами; кожа ее стала бледной, губы – черными, рот был приоткрыт.

Я медленно сел на кровати и отвернулся от нее. Не меньше получаса я провел там, вместе ней, бессмысленно глядя в одну точку за окном. Затем стал искать свой телефон.

Его нигде не было – я либо выронил его накануне, либо им поживился карманник. Ее телефон лежал на прикроватной тумбочке; сняв блок ее указательным пальцем, я набрал «112».

7

У Ады, как и у любой другой рейверши, было много друзей. Но ни один из них не потрудился прийти на ее похороны.

Вообще, похороны – довольно муторное мероприятие. И было не удивительно, что просветленные умы не захотели «негативить себя» путем их посещения.

Мне кажется, я обзвонил тогда человек тридцать. И, повесив трубку в последний раз, испытал удивительное ощущение: я был готов поклясться, что все это время говорил с одним и тем же человеком. А больше всего меня поразило то, что не пришла даже Вера. Они ведь были лучшими подругами.

Но зато появился Саша. Хотя они никогда не были особенно близки, но он сам позвонил мне, узнал дату и время – и пришел, в строгом черном костюме, тщательно выглаженной рубашке и совершенно трезвый.

Когда все закончилось, мы приехали в Смихов на такси. Саша предложил зайти к нему, но я почувствовал ужас при мысли, что опять увижу его вечно загаженную гостиную, с немытыми кальянами и следами дорожек на каждой ровной поверхности. И тогда мы отправились пешком куда-то на север, через Малу Страну – и дальше, в Голешовицы. Мы просто шли, куда глядели глаза, без всякой цели.

По дороге я рассказал ему, что накануне меня уволили. Рассчитали одним днем, заплатив за три месяца. И о том, какое облегчение я испытал, узнав, что скоро мне придется вернуться домой. Мы договорились, что не потеряем друг друга – но, кажется, оба в это не верили.

Мы все бродили и бродили по городу, разговаривая обо всякой пустопорожней ерунде, пока, наконец, не сделали круг и не вернулись обратно. У церкви Святого Николая мы попрощались, пожав друг другу руки, и разошлись в разные стороны.

– Знаешь, она действительно отличалась от других, – сказал он мне на прощание, ненадолго задержав мою руку в своей.

«Отличалась от других», – повторял я про себя, когда шагал домой вверх по Нерудова. И вдруг, неожиданно для себя самого, разрыдался.

Я шел наверх с мокрым от слез лицом, не в силах успокоиться, буквально не в силах взять себя в руки – а люди, которые спускались мне навстречу, старательно делали вид, что не замечают меня. Так я и добрел до самого Погоржельца – и наверху, где-то у статуи Яна Непомуцкого, наконец почувствовал себя не то очистившимся, не то просто опустошенным. Скорее, все-таки, второе – но, так или иначе, позорно рыдать я перестал.

Вернувшись в квартиру, я достал из кладовки тот же чемодан, с которым полгода тому назад я прилетел в Прагу. До самого вечера я перебирал и упаковывал вещи, которых оказалось неожиданно много – и поймал себя на мысли, что минималист из меня никудышный. В чемодан влезла, наверное, десятая часть того барахла, что скопилось у меня за это время.

Закончив затемно, я принял душ и лег в постель. Кажется, я даже испытал некое чувство завершенности. И, засыпая, снова подумал о том, как хорошо, что мне больше не нужно оставаться здесь. Скоро я буду дома.

Но прежде – и пока моя виза еще действует – я намерен кое-что сделать. Сегодня я купил себе билет до Рейкьявика. Обратный рейс вернет меня в Прагу через две недели; я подпишу бумаги, раздам ненужные вещи, и тогда уже вылечу в Москву.

Двух недель должно будет хватить.

Тимур Бельский