на костер.

И, кайзера к чертям послав,—

Уже терпеть невмочь! —

Со Швейком Гашек Ярослав

Беседует всю ночь.

И свежий ратуши пролом,

И каждой арки свод

Напоминает о былом

И чеха в бой зовет…

А он вчера окончен — бой,

И мимо древних стен

Завоеватели толпой

Прошли понуро в плен.

И в улицах цветет каштан —

Не счесть его свечей!—

И слышен смех то тут, то там

И говор москвичей.

И кажется, что здесь при всех.

Родства исполнив власть,

Вацлавская во весь разбег

С Садовою слилась!

ШАГ ИДУЩЕЙ РОТЫ

 Дубов расстрелянных стволы,

Морозный воздух крепче водки.

Я роту вел через тылы

В ночной обход одной высотки.

Она была совсем мала.

Но, вспять отбрасывая танки.

Два дня сбивала и рвала

Строй и энергию атаки…

Тьма. Снег шуршал, сыпуч и сух.

Каких-то тропок рвались звенья,

И в сизой мути был мне слух

Как бы вторым комплектом зренья.

И, с бело-серою стеной

Стараясь свыкнуться и слиться,

Я как бы видел за спиной

Сосредоточенные лица.

И тот особый посверк глаз,

То их мерцание и жженье,

В которых жизнь самозажглась

Необратимостью решенья.

И я смирял свое в себе,

И шел, и вел навстречу бою,

Чтоб равным в общей стать судьбе

И все же быть самим собою,

И личной цели не иметь,

И пораженье, торжество ли,

И честь победы или смерть —

Принять в своей и в общей доле.

С тех пор везде и в час любой,

В любые жизни повороты

Я слышу, вижу за собой

Солдат в века идущей роты.

И проверяю сам в себе

Решимость и готовность к бою,

И растворяюсь в их судьбе,

Чтоб вправду стать самим собою.

СЕМЕН ГУДЗЕНКО

ПЕРЕД АТАКОЙ

Когда на смерть идут — поют,

а перед этим

можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою —

час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв.

И умирает друг.

И значит, смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед.

За мной одним

идет охота.

Будь проклят

сорок первый год

и вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв.

И лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже

не в силах ждать.

И нас ведет через траншеи

окоченевшая вражда,

штыком дырявящая шеи.

Был бой коротким.

А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей

я кровь чужую.

* * *

Я был пехотой в поле чистом,

в грязи окопной и в огне.

Я стал армейским журналистом

в последний год на той войне.

Но если снова воевать…

Таков уже закон:

пускай меня пошлют опять

в стрелковый батальон.

Быть под началом у старшин

хотя бы треть пути,

потом могу я с тех вершин

в поэзию сойти.

МОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Нас не нужно жалеть, ведь и мы

никого б не жалели.

Мы пред нашим комбатом,

как пред господом богом, — чисты.

На живых порыжели от крови и

глины шинели,

на могилах у мертвых расцвели

голубые цветы.

Расцвели и опали… Проходит

четвертая осень.

Наши матери плачут, и ровесницы

молча грустят.

Мы не знали любви, не изведали

счастья ремесел,

нам досталась на долю нелегкая

участь солдат.

У погодков моих ни стихов,

ни любви, ни покоя —

только сила и зависть. А когда

возвратимся с войны,

все долюбим сполна и напишем,

ровесник, такое,

что отцами-солдатами будут

гордиться сыны.

Ну, а кто не вернется?

Кому долюбить не придется?

Ну, а кто в сорок первом первою

пулей сражен?

Зарыдает ровесница, мать на пороге

забьется,—

у погодков моих ни стихов,

ни покоя, ни жен.

Кто вернется — долюбит? Нет!

Сердца на это не хватит,

и не надо погибшим, чтоб живые

любили за них.

Нет мужчины в семье — нет детей,

нет хозяина в хате.

Разве горю такому помогут рыданья

живых?

Нас не нужно жалеть, ведь и мы

никого б не жалели,

Кто в атаку ходил, кто делился

последним куском,

тот поймет эту правду, — она к нам

в окопы и щели

приходила поспорить ворчливым,

охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть

поколения знают

эту взятую с боем суровую правду

солдат.

И твои костыли, и смертельная

рана