слишком чувствительно, чтобы могло изгладиться внешними впечатлениями, и потому, удивительно ли, что плаванье наше совершалось в печальной тишине, нарушаемой только плеском весел да восклицаниями гнева, которые то и дело срывались с уст черногорцев. Извилины реки Черноевич, горы, которые забегали отовсюду и становились у нас под носом, преграждая путь, наконец, палящее солнце, – все это пытало нас страшными муками.

– Дьяволы! – воскликнуло, наконец, несколько голосов, и столько же выстрелов раздалось по одному направлению.

– Что там еще? – спросил я.

– Жабляк!

– Так чему ж вы обрадовались?

– Обрадовались! – пробормотал с досадой один из черногорцев.

– Отсюда так же легко достать его зубами как и пулей!

– Так греби ближе к Жабляку! – воскликнул черногорец, выведенный из терпения.

– Держись далее, – сказал я хладнокровно, но не менее его раздосадованный.

Черногорец должен был притаить свой бессильный гнев, вскипавший порой невнятным ропотом. – Настало прежнее молчанье. – Болезненное чувство тяготило всех нас.

Так миновали мы небольшой островок, где некогда находилась турецкая таможня. Отсюда длинная цепь была перекинута на оба берега; и заслоняла путь людям не оплаченным или неприязненным. Превали и Жупа остались влеве; небольшой монастырь виднелся довольно ясно по тому же направлению; теперь он пуст по-прежнему; но восемь лет тому назад, после долгого запустения, он огласился торжественною молитвою: в нем совершалось посвящение нынешнего Владыки в сан архимандрита архиереем Турецкой Албании, который не решился ехать внутрь Черногории.

Наконец, река становилась все шире и слилась в одну обширную равнину вод – озеро Скутари! Вольно, весело стремился вдаль мой взор, утомленный до того беспрерывными преградами. Заходящее солнце разрисовывало фантастическими красками стекло вод: то набрасывало на него дымчатую фату, то волновало топленым золотом, то переливалось радугой, а там, где зароняло свой минутный луч в черные пропасти гор, – там казалось оно всевидящим оком провидения, заглядывающим, порой, в грешную душу, и как таинственны были эти пропасти, непроницаемые для глаза смертного, и как чудесно противоположны ясной беспредельности вод! – Прохлада веяла отрадой на душу; солнце все западало более и более, тьма ложилась на равнине озера шире и шире; вдали турецкий корабль, плеща, парусился и, тщетно напрягая грудь, чуть двигался. Скутари виднелся весь в золоте, словно чертог русалок, полупогруженный в водную пучину. Со стороны Черногории слышался благовест к вечерне, а на минарете Жабляка муэдзин призывал своих к молитве. В этом таинственном трепетании вод, в этой благоговейной тишине природы скрывалась глубокая молитва. – О, как ты прекрасна мать природа! Не хочу быть птицей, чтобы носиться в поднебесье: на крыльях мысли я унесусь далеко, далеко!

– Полно глядеть сентябрем попе, – сказал я, ударив его по плечу, – посмотри, как все весело и прекрасно!

– Бога ми, лепо! – произнес он, не приподнимая головы.

– Да перекрести хоть лоб, окаянный! – воскликнул я, раздосадованный его невниманием, – слышишь, колокол сзывает православных людей к вечерне!

– Так.

– Теперь, когда молитва сделала тебя добрее и веселей, скажи мне, не турецкий ли то корабль?

– Есть!

– А сколько на нем пушек?

Попе, осенив рукой глаза и пристально поглядев вдаль, обратился к другим с полувопросом: то не самый большой? – и потом продолжал: – На нем четыре пушки!

– А что хочет делать этот урод? Видишь, зашевелились на нем люди!

– Дьявол! Он завидел нас и убирается назад.

– А разве нам мало пути, и мы не разъедемся на нем?

– А разве месяц идет навстречу солнцу, когда его завидит.

– Бога ми и Св. Петра, есть! – произнес другой, подкрепляя столь убедительную логику.

– Куда ж поползла эта шутиха? – спросил я, указывая на гальот самого дурного устройства.

– Думаю, в Жабляк!

– Бога ми, не! Наши пушки не допустят его далее этого места, – сказал переник.

– А где ваши пушки? – спросил я с изумлением, оглядываясь кругом и не видя ничего похожего на укрепление.

– На этой башне! – произнес он с гордостью, указывая влево. – Действительно, на небольшом утесе, составляющем остров Лисандр и заслоняющем собой вход в устье Черноевич, выглядывало из-за груды камней серенькое, круглое зданьице, – как бы назвать его, чтоб быть ближе к истине, – ну, да назовем башней; разве редко случается, что вещи называются не принадлежащими им именами. В башне было на ту пору пять человек гарнизона и две пушки, небольшие, но очень красивые и в исправном состоянии, с орлом между цапфами. Думали ли эти орлы, носясь за победоносными племенами Наполеона, свить гнездо свое, подобно обыкновенным воронам, на голом утесе Черногории. Но не такой ли утес скрыл и путевую звезду их?

Подобных башенок находится несколько в Черногории; все они расположены на границах турецких, и вполне удовлетворяют своему назначению, как сторожевые пикеты. В случае нападений, которые пограничные турки стараются делать большей частью врасплох, черногорцы запираются в этих башнях, и нередко, в числе 50 (более не может поместить каждая из них), отражают неприятельские силы, в 20 раз их превосходящие числом, пока собравшиеся однородны не подоспеют к ним на выручку. Только одна лисандровская башенка имеет пушки; другие укрепления снабжены старыми мортирами или другим нашедшимся оружием большего размера, которое, обыкновенно, после двух-трех выстрелов делается негодным; но самая лучшая для них оборона, это ружье, это грудь черногорца, которому скажите: ступай защищать эту башню, чтобы только задержать неприятеля на пути, умри, не сдаваясь, как следует «истому» черногорцу, и он не колеблясь идет на смерть.

И так, этого рода укрепление черногорцы противопоставили турецкой силе на Скутарском озере, состоявшей, прежде, из двух гальотов и двух малых судов, на которых находилось до десятка разнородных орудий, но ныне, благодаря заботливости турок, один гальот сгнил.

Мы было уже забыли о Жабляке, как вдруг, раздавшийся с его укреплений выстрел напомнил о нем: неужели это ответ на выстрелы черногорцев? В таком случае бесполезная угроза, потому что ядра не могли долетать и на полпути до нас. Впрочем, я обязан благодарностью Г. Гакиму, коменданту крепости, за этот выстрел: он навел моих спутников на весьма занимательный рассказ о взятии Жабляка 20-ю черногорцами.

Лет пять тому назад, одна из важнейших и опаснейших для черногорцев турецких крепостей, Подгорица, и соседственная с нею нахия Кучи, утомленная непрестанными неприятельскими действиями, основанными на взаимном опустошении и грабеже, заключили меду собою союз, или, по-здешнему: «хватили веру» на целый месяц. В припадке великодушия, или может быть уже храня злой умысел, подгоричане распространили влияние мира на все одушевленное и неодушевленное. Это значило, что не только овцы и женщины, но лошади и мужчины – последние с оружием и без оружия – могли свободно входить в город и посещать зависящие от него племена; словом, это был мир в обширном смысле слова. Большая