В яме, чтобы не сойти с ума, я стал считать. Считал вслух, сначала до тысячи и засыпал, потом до десяти тысяч, потом до ста тысяч и обратно. Внутреннее зрение стало плести чудесные круги, овалы, завитушки на полотне абсолютного мрака. Многообразие красок буйным фонтаном захватило внимание. Они накатывали на меня полусферой, словно большая медуза, замирали, давали разглядеть себя и уносились прочь. На смену являлась другая полусфера с узором еще более чудесным.

С детства я видел под закрытыми веками эти узоры: перед тем, как заснуть, или когда изнуренный штудированием судебной литературы едва не валился под стол от усталости, когда серая дымка конторы накрывала своей нелепой безнадежностью. Отбросив бумаги, я замирал, принимался сверлить неподвижным взглядом пространство, разглядывал эти полусферы с движущимся рисунком внутри, пока кто-нибудь не приводил в чувство окликом. Еще до встречи с Зои Габриелли я чувствовал, что в них больше смысла, чем в жалком, никчемном существовании безликого клерка.

В звенящей ясности тишины я вдруг понял, что считаю по-тибетски — оказалось, учил язык не зря. Разум, подобно бушующему от непогоды морю, затих, потонул в самоизучении — что еще, кроме счета, он усвоил, быть может, какие откровения, впечатавшиеся в мозг невразумительной тарабарщиной лам, раскроются моему пониманию подобно тропическим цветам?

Пустота делилась, как радуга, на палитру цветов с бесчисленным множеством оттенков. Я считал каждый цвет и запоминал его номер. Комбинировал оттенки, извлекая из собственного сознания их порядковые номера. Потом все слилось воедино.

И появились Синий и Зеленый.

Не сказать, что я их видел и слышал. Ничего такого не происходило. Кругом все говорят, что глас божий ясен, как звуки органа, его не спутаешь ни с чем. Но голоса моих духовных братьев не являлись с неоспоримой ясностью звучавшего музыкального инструмента. Мне приходилось выколачивать голоса из своей головы, вырывать их из ушей едва ли не клещами, додумывать за них, досказывать.

После того как вернулся из ямы, я долго просиживал в одиночестве, сидя, будто Бодхидхарма с недрогнувшими веками, глядел в одну точку и ждал, когда же Синий или Зеленый скажут хоть одно слово, хоть один слог, хоть букву произнесут. Я был несказанно рад, что они есть, что они снизошли до меня, и я, быть может, продвинусь в своем понимании еще на виток.

И наконец они заговорили. Говорили долго, не могли остановиться, спорили, утверждали что-то, бывало соглашались друг с другом, а потом опять начинали спорить. Или просто о чем-то рассказывали, старинные тибетские сказания наверное… Я ничего не понимал, ни слова, это было словно воздействие звуковыми вибрациями на тончайшие нити мозга. Не принимая никакого участия в баталиях, тем не менее я выходил из них совершенно измотанным, и не подозревая вовсе, что в конце концов пришел к скверной привычке простых смертных — разговаривать сам с собой. Я просто наделил одну свою половину синим цветом, а другую — зеленым, полагая, что это сам Ваджрадхара и сам Амогхасиддха снизошли до своего младшего духовного брата, Гершина Емели, чтобы пособить открыть тайну его воплощения, узнать чьим аватарой явился он на землю и с какой целью.

Чудеса, никакого мошенничества, чудеса не разума, а намерения — я ужасно, до колик, желал ощутить себя человеком шестой расы, ощутить себя равным богам, как когда-то желал остаться в Ташилунге, переломав себе пальцы о бамбук, хотел сделаться древним атлантом, умеющим мыслью воздвигать стены, передвигаться в пространстве и времени, постигать знания лишь прикосновением к источнику. И поступил так, как поступало все человечество — не найдя божественной силы, я ее выдумал. А изображения взял самые почитаемые.

О чем с восторгом и поведал Ринпоче.

— Ты еще и с самим Ваджрадхарой говоришь? — выпалил тот.

— Да, учитель. И с Амогхасиддхой.

— Где же они?

Я указал пальцем на свой висок. Если б Ринпоче позволено было осенять себя крестным знаменем, то он непрерывно крестился бы, всякий раз, когда видел Говорящего с Тарой, как называли меня ламы.

В конце концов Ринпоче велел мне покинуть монастырь, выставил вон, искусно завуалировав изгнание советом искать ответ в другом месте: велел обойти горы кругом, обойти Тибет, Непал, Бутан, идти, пока одежда не сотрется и не исчезнет с тела, пока посох не истончится в тростинку и не сломается пополам. Тогда ноги сами приведут к истокам великой реки Кали-Гандак, в таинственное, затерянное во времени королевство Мустанг, именно там и обретается, по преданию, черная богиня. Она сама пойдет навстречу ко мне и скажет, зачем, мол, ты ходишь кругами, словно желаешь увести меня в воронку времен, тогда я смогу спросить ее в ответ, зачем она явилась на землю и вдохнула жизнь в смертное тело Элен Бюлов, которое творит беззакония и вместе с тем является чистейшей и святейшей душой.

Я поверил настоятелю, искренне, всей душой, ушел за ворота, сменив одежды доб-доба на одежды странствующего монаха. И честно обошел горы кругом, и не раз. Ходил от храма к храму, каждому встречному махатме рассказывал о черной богине, каждый махатма удивлялся прекрасному моему пхёкэ, пали и санскриту, знанию объемных текстов Ганджура и Данджура и считал своим долгом пожелать успехов в непростой моей миссии.

В конце концов, сбившись с пути, окончательно заблудившись в лесах и горах Страны Снегов, проводя ночи под звездным, морозным небом, если везло — в ашрамах, храмах или в деревне, сам того не замечая, я уже ходил кругами.

Память стала подводить меня. Я уже не мог с уверенностью сказать, кто я, где пробыл все эти годы. Я жил лишь настоящим временем. Уже ни прошлого, ни будущего не существовало. Это была медитация длиною в несколько лет.

Из года в год заходил на ночлег в одни и те же места. Меня спрашивали, куда я направляюсь. Я отвечал, к истокам Кали-Гандак, чтобы победить черную богиню.

Мой облик поменялся, меня не узнавали, каждый раз принимая за кого-то другого. Я выглядел пугающе. Порой зеркальные воды горного ручья или небольшого озерца на каком-нибудь плато возвращали мне отражением лохматое чудище: черное высохшее лицо, волосы отросли до лопаток, борода спустилась до груди, одежды стали такого цвета, что и сказать трудно какого.

Но вот спустя много лет в одном из храмов в ответ на мою исповедь поведали мне легенду о чужеземном страннике, знатоке священных текстов, которому великие адепты поручили приблизить светлые времена Сатья-юги, как две капли похожем на меня самого.

Я не придал значения, двинулся дальше, но через пару лье, у порога другого храма, меня встретила точно такая же история. Мол, много-много веков назад монаху явилась Кали, запугать хотела, насылала видения страшные, сна не давала, но лишь из страха она поступала таким странным образом, ибо страннику этому выпала особая миссия — погубить черную богиню. Мол, лишь ему одному, осененному божьей благодатью, суждено было открыть ворота в Золотой век Дхармы. Сам Ваджрадхара и сам Амогхасиддха ведут миссию к черной богине Шридеви, советами своими озаряя путь. Не иначе он — сам Авалокитешвара.