и его подруга. И тогда уже точно он улетел бы от меня нетронутым, прикрывшись ею, как надежной защитой. Выход у меня был один: опять ждать какого-нибудь удачного момента. И я, ни на секунду не спуская с селезня ружья, стал ждать.

Селезень тем временем подплыл к моей утке и потянулся к ней клювом.

Я не знаю, что это значит в утиных отношениях — просто ли дружеское приветствие или ласка. Но мне не раз приходилось видеть, как селезни пощипывают уток за перышки на голове. Моя подсадная с готовностью согласилась принять этот ритуал. Она подалась к нему навстречу, насколько позволял шнурок, и, вытянув шею, распласталась на воде. А селезень клюнул ее в загривок и вдруг шарахнулся в сторону, будто его ударило током. Причем сделал он это так неуклюже, что окунул в воду свою подругу. Я также от неожиданности опешил, но потом понял, в чем дело. Ведь перед тем, как высадить утку на воду, я погладил ее по голове. Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы в один миг отрезвить пылкого кавалера с завитками на хвосте. Инстинкт самосохранения сработал безотказно. Чужой, незнакомый запах напугал селезня. Но поскольку ничего страшного за этим запахом не последовало, селезень так же быстро пришел в себя и посмотрел на мою подсадную с явным любопытством. Он и теперь не заметил ничего подозрительного: подсадная была утка как утка. Она смотрела на селезня с явным укором и не переставая повторяла ему какие-то слова. Минуту-другую селезень поколебался, но в конце концов не устоял против соблазна и, самодовольно выгнув шею, вновь поплыл к своей новой знакомой. Его подруга и на этот раз пыталась было отозвать его с неверного пути. Но что-то ее остановило, и она не поплыла следом за ним. Она осталась на своем месте и только жалобно покрякала ему вслед. Но где уж было прислушиваться к ее просьбам похотливому самовлюбленному селезню. В ответ он лишь проворней заработал лапами и поплыл еще быстрее, оставив далеко позади свою подругу. Когда расстояние между ним и обеими утками примерно уравнялось, я накрыл его снопом дроби. Селезень перевернулся на спину и затих. Над его белым брюшком, словно два ярких цветка, распустились оранжевые перепончатые лапы. Охота на этом закончилась. Норма отстрела селезней была выполнена. Но маленькой трогательной сцене, разыгранной передо мной тремя живыми существами, еще не суждено было закончиться.

Едва прогремел выстрел, моя подсадная посмотрела на шалаш, потом на убитого кавалера, потом опять на шалаш, потом опять на него и, как ни в чем не бывало, поплыла в сторону. Совсем по-другому вела себя подлетевшая дикая уточка. Она взметнулась ввысь, сделала над рекой круг, но не увидела за собой селезня и снова опустилась на воду несколько в стороне от шалаша. Правда, теперь я уж, пожалуй, не смог бы достать ее выстрелом. Но суть не в этом. Я и не собирался в нее стрелять. А в том, что она-то не испугалась страшной зеленой копны, из которой прогремел гром, и не захотела улететь без своего суженого. Она сидела у противоположного берега больше часа и все звала и звала его. И только когда я вылез из шалаша, она взвилась и улетела в сторону Чертова угла, туда, где половодье затопило большие болота.

ГЛАВА 6

Дома меня встретил Федор. Он сидел за столом в легких полотняных штанах, в белой распахнутой до пояса рубахе и пил чай. Рядом с ним на подносе попыхивал самовар, в большом глубоком блюде янтарным теплом желтел мед. О том, что Федор дома, я догадался, когда еще проходил заулком. На жердях плетня сушились его болотные сапоги, ватные брюки и телогрейка.

— С легким паром, — поприветствовал я лесника.

Он поставил на стол блюдце, вытер подолом рубахи вспотевшее лицо и залучился всеми морщинками своего загорелого лица.

— Купаться нам не впервой, а дело сделано!

— Выследил?

— Ишо как! Да ишо какого! С рваным ухом, страшного как черт! — И Федор, даже не дав мне раздеться, не дав снять ружье, начал рассказывать:

— Понимаешь, только рассвело, ну так, что стало кусты видно, слышу, в болоте кто-то плещется. Я поначалу думал, утки. Потом, соображаю, нет… Пригляделся получше, а он, вражина, идет от острова прямо на меня. Рыло поднял, воздух нюхает и идет. Да быстро идет, легко, будто под ним не топь, а дорога наезженная. Я, понимаешь, застыл. Боюсь шевельнуться. Думаю — спугну. Аж дышать перестал. А он прет. В одном месте, возле вывороченной сосны, свернул вправо, вроде как обогнул что-то, потоптался, опять похватал носом воздух и дальше. Шагов на пятьдесят подошел. Вот тут я его и разглядел. Башка здоровая, клыки вершка на два над верхней губой торчат, а ухо правое — рваное. Кто уж ему его разорвал, не знаю. Тут он меня тоже учуял. Да как поддал ходу — только брызги полетели. Выскочил в лес и был таков. Ну а я, конечно, сразу в болото, вешки ставить. Прометил до самого острова. Искупался, конечно. Да без этого как уж? Ночью пойдем, бельишко с собой на подмену захватить надо будет…

— Что же там за путь оказался? — не дав договорить Федору, перебил я его.

— Вот именно, что путь, — добродушно засмеялся лесник. — Санник.

— Как санник?

— Натурально.

— Да ведь он же растаял?

— Я тоже так полагал. А выходит, нет. Под водой-то ему что делается? Солнцем его не греет, ветром не обдувает. Как полозьями снег набило, так он и лежит, можно сказать, целехоньким. И зверь, стало быть, догадался об этом поперед нас. — И снова Федор засмеялся тепло и беззвучно: — Вот ведь вражина.

— И что, его видно, этот санник?

— Видно. Хорошо видно. Мы, конечно, по нему только до покоса дойдем. А дальше там дело хитрое получается. Но я уже все придумал. Одним словом, проберемся.

Весь день мы потом обсуждали, как полезем через болото. И за завтраком, пока пили чай, говорили о том, что и как будем делать на разных участках дороги, и, отоспавшись, тоже строили всякие планы. И были эти разговоры и сборы одинаково для меня и волнительны, и увлекательны, и приятны.

На ток вышли из дому часов в семь, захватив с собой помимо обычного снаряжения, еще две пары широких охотничьих лыж…

Миновав огороды и поле, мы очутились на краю небезызвестного нам болота. Долго лазали среди чахлых болотных елок, поворачивали то вправо, то влево, пока наконец не вышли на узкую, едва приметную в зарослях просеку.

— Вот тут зимой