плыл по Тигру через город и народ на берегу бурно приветствовал его громкими криками, рухнули устои моста (курси) и множество придворных, женщин и детей потонули в вышедшей из берегов реке[117]. Несчастья преследовали его и на престоле. Он был первым халифом, которому пришлось, взывая о помощи, покинуть «город мира»[118], а затем скитаться по Месопотамии вместе с разбитыми Хамданидами. Он отверг покровительство египетского Ихшида, а тюркский военачальник, которому он доверился, выдал его за 600 тыс. динаров, предложенных ему другим претендентом на престол, и велел одному рабу-индийцу ослепить его[119]. После этого он прожил еще 24 года и умер в своем доме[120].

Его преемник ал-Мустакфи, взошедший на престол таким недостойным образом, был сыном рабыни-гречанки[121]. У него была белая кожа, длинный нос, большие глаза, маленький рот; носил он окладистую бороду, был довольно тучен, но скорее строен, чем коренаст[122]. Он отдавал предпочтение чернокожим женщинам[123]. Редко приходилось ему испытывать радость от своего высокого сана, так как был он в полной зависимости от алчной женщины, происки которой возвели его на престол, и от владевших городом тюрков. В конце концов появился Буид, тотчас же, при первом с ним совещании, навязавший ему везира, которого халиф в свое время поклялся никогда больше не назначать на эту должность. Его камердинер Зука рассказывает: «Я присутствовал при этом, и халиф, внутренне сопротивляясь, все же поддался уговорам, но я видел, как глаза его наполнились слезами вследствие чудовищности этого требования»[124]. Когда же его собирались свергнуть, он сам отрекся от престола с условием, что ему не отсекут ни одного члена тела[125]. Однако его преемник — брат его предшественника — велел все же ослепить его в возмездие за содеянное над своим братом. Никто не пожелал выполнить эту кару, пока в конце концов не взялся за это один раб из славян, которого ал-Мустакфи в свое время велел высечь плетьми[126].

Последующие халифы примирились со своей вынужденной бездеятельностью и правили посему многие годы. Ал-Мути‘ отрекся от престола в пользу своего сына, после того как его разбил паралич. Сын ат-Та’и‘ был свергнут после восемнадцати лет правления и прожил еще двенадцать лет в почетном заключении у своего преемника. Сказать о них почти нечего. Мать ал-Мути‘, рабыня-славянка, была более знаменита, чем сын. Она умела свистать (была саффара), взяв в губы лепестки цветов, она невероятно искусно чирикала, подражая всяким птицам[127]. У ат-Та’и‘ была внешность северянина: белая кожа, рыжие волосы, крепкое, прекрасное сложение. Он держал при себе большого оленя, который всех и вся бодал, и никто не осмеливался к нему прикоснуться, пока как-то столяр не отпилил ему рога[128].

Ал-Кадир был исполнен добрых намерений и благочестив. Две трети своей трапезы он велел распределять по мечетям[129]. Он красил бороду, носил простые одежды и навещал вместе с народом могилы багдадских святых — таких, как Ма‘руф и Ибн Башшар. Ему пришлось пережить немало различных приключений. Кроме того, он писал богословское сочинение в ортодоксально суннитском духе, которое каждую пятницу читали богословам в мечети Махди[130].

Этим жалким фигурам, все более и более скатывавшимся к полному упадку, противостоит ряд поднимавшихся к расцвету африканских халифов. Их притязания на особую, переходящую от отца к сыну благодать с самого начала оберегали их от распрей в вопросах престолонаследия. К этому еще присовокуплялись спокойствие и уверенность в себе, характерные для истинных государственных деятелей. Так, когда наместник Сирии обращался с посланием непосредственно к ал-Му‘иззу (341—365/952—975), в обход вышестоящих органов власти, то халиф не разрешал себе принять послание и отсылал ему его обратно, не снимая печати.

Самая блестящая фигура среди этих халифов — это ал-‘Азиз (365—386/975—995) — высокий и плечистый, смуглый, с рыжеватыми волосами и большими голубыми глазами, отважный охотник и знаток лошадей и драгоценных камней[131]. Он был первым представителем того великодушного и благородного сарацинского рыцарства, которое позднее производило столь огромное впечатление на Запад. Этот халиф разбил одного тюркского вождя, который в свое время, захватив г. Аскалон, заставил египетское войско пройти под обнаженным мечом. Взяв его в плен, халиф не стал мстить за это унижение, а велел предоставить ему свой шатер, лошадей и все, в чем тот нуждался, возвратил перстень с печатью и доверенных лиц, попавших в плен. Во время первой встречи с вождем халиф приказал подать ему чашу шербета и, когда увидел, что тот колеблется, боясь отравы, первый отпил из чаши[132].

И, наконец, странная фигура ал-Хакима. То он сидел днем при свете свечей, то ночью в потемках[133]. А так как он любил с небольшой свитой ночью разъезжать по улицам Старого Каира, то торговцы должны были и ночью держать лавки открытыми и освещенными, и на базарах по ночам царило оживление, как средь бела дня[134]. Во время этих ночных поездок ему досаждал собачий лай, а поэтому он приказал перебить всех собак, кроме охотничьих[135]. Когда же его болезнь делала для него утомительной езду верхом на лошади, он заставлял четырех человек носить себя в носилках, не давая им отдыха ни днем, ни ночью. Во время этих блужданий он всегда принимал от жителей просьбы и заявления, на которых разрешалось писать только одну строку и только на одной стороне, а проситель имел право приближаться к нему только с правой стороны. Халиф назначал им на следующий день явиться в какое-нибудь определенное место, извлекал из рукава свое решение или подарок и собственноручно вручал его[136]. Милостыню он раздавал сколько мог и был для простого народа добрым повелителем, ибо при нем господствовали законы и справедливость[137]. Однако из числа высокопоставленных лиц никто не мог быть спокоен за свою жизнь: страдая болезненной вспыльчивостью, он мог обрушиться на своих лучших друзей. Так, он очень любил своего чернокожего евнуха ‘Айна, но вдруг приказал отсечь ему правую руку, потом вновь одарил его своей благосклонностью и наделил его самыми почетными титулами и должностями; затем внезапно приказал вырезать ему язык, чтобы тотчас же вслед за этим опять щедро его одарить[138]. О его капризах в обращении с христианами и иудеями и его благочестивых лишениях, которыми он подвергал себя, пойдет речь в другом месте. Под конец жизни он скитался в пустыне, отпустив волосы до