Я привыкла верить в собственную ложь. Мне надо было сосредоточиться на моментах, когда я чувствовала себя нормальной. Чудовище не плачет во время печального фильма. Сердце чудовища не разбивается, когда уходит любовь. Слезы, как и сердечная боль, о которой сложено так много песен, стали бы доказательством моей нормальности. Но как может разбиться сердце, если его нет? Я запросто убедила себя, что этой проблемы для меня не существует.

Одно дело – лгать другим, но совсем другое – годами обманывать саму себя. Я положилась на ложь и забыла, кто я на самом деле. И наконец вообще перестала себя понимать. Мне захотелось перестать быть чужой самой себе, впервые в жизни захотелось измениться.

То был переломный момент, но отнюдь не первая попытка заглянуть в глубины своей личности. Учась в колледже, общаясь с другими студентами, я часто попадала в неприятные ситуации (об этом подробно рассказано в главе 5), и моя жизнь превратилась в сущий ад. Я не могла отыскать ярлык, которым можно было бы обозначить мое поведение. После долгого, честного и тщательного самоанализа я поняла, что склонна манипулировать другими, коварна, способна лишь на поверхностные отношения, одержима жаждой власти и всегда, любой ценой стремлюсь победить. Такое поведение сильно осложняло мою жизнь, и поэтому я изо всех сил старалась обуздать себя или, по крайней мере, не вести себя так в важных ситуациях.

Тогда я не знала, что такое социопат, и тем более не знала, что это касается меня; прозрение пришло много позже, когда я училась в университете и одна моя коллега впервые высказала такое предположение. Мы были вместе на летней практике и занимались какой-то рутинной работой, не стоящей упоминания. Я сильно скучала, и когда узнала, что моя коллега – лесбиянка и сирота, удочеренная в раннем детстве, начала совать нос в ее личную жизнь, стараясь найти какое-нибудь уязвимое место. Полная, веселая и общительная женщина оказалась настоящим кладезем слабых мест. Но выяснилось, что за фасадом прячется и другое. Оказалось, что она обладает мощным интеллектом, открыта и умеет жить среди людей. Мы сидели в одном кабинете и, чтобы отвлечься от иссушающей работы, часами говорили о политике, религии, философии, моде и о чем угодно еще. С самого начала она опекала меня, как заботливая мамочка: давала мне советы, как одеваться на работе, и кормила овощными салатами, чтобы отучить от чизбургеров. Заметив это, я принялась анализировать, как ей удается привлекать к себе людей, чтобы они комфортно чувствовали себя рядом с ней. Я надеялась, поняв это, скопировать элементы ее поведения и честно сказала об этом. В отличие от меня, человека, смотрящего на жизнь сквозь призму холодной, безжизненной рациональности, она очень чувствительна и отзывчива. Нет, она, конечно, и очень разумна и интеллектуальна, высоко ценит деловое отношение к жизни, но время от времени забывала о рациональности, отдаваясь таким нематериальным вещам, как сочувствие или милосердие. Сама я не слишком высоко ценю эти свойства, но уважаю их в других, так же, например, как признаю, что не все обязаны разделять мои вкусы в отношении музыки или автомобилей.

У нее была магистерская степень по теологии, и мне нравилось пробовать на зуб ее веру. Первым делом я поинтересовалась, не Бог ли сделал ее лесбиянкой, но потом начала спрашивать и о других вещах, которые казались мне важными для нее. Помню, что я много расспрашивала ее об альтруизме, о котором не имела никакого понятия на основании собственного опыта. Я объяснила ей, что, на мой взгляд, умение точно оценить полезность человека – так же, как любого предмета, – делает бессмысленной необходимость оценивать его же с какой-либо иной стороны. Это происходило до того, как я оставила подругу, чей отец заболел раком, но и к тому времени у меня разрушилось множество отношений: я всегда избавлялась от людей, если бремя общения перевешивало пользу, которую я извлекала. Один из брошенных мною людей и сказал, что я начисто лишена альтруизма. Я признала, что, возможно, так и есть. Но возможно также, что пресловутый альтруизм – не что иное, как нарушение мышления, мешающее людям действовать, замораживающее их нерешительностью. А я, наоборот, могу свободно, по собственной воле, мгновенно распутывать клубки. Сотрудница в ответ лишь сочувственно кивала головой.

Однажды, вскоре после разговора об альтруизме, мы обсуждали адекватное поведение в ситуациях, когда мне приходилось утешать людей, страдавших от неразделенной любви. Видя, что я теряюсь в суждениях об этом предмете, она спросила, не социопат ли я. Помню, как, не зная, что ответить, принялась лихорадочно подыскивать слова, не вполне понимая, что такое социопат и почему она подумала, что я такая. «Социо-» – это что-то об обществе, «патия» – какое-то болезненное состояние, то есть «социопатия» – нарушение отношения к обществу? Это мне знакомо.

Замечание коллеги меня не оскорбило. К тому времени я уже и сама отчетливо сознавала, что есть нечто, необратимо отличающее меня от других. Я очень рано поняла, что они рассматривают свою жизнь не как сложную игру, в которой все события, вещи и люди могут быть оценены и взвешены с математической точностью с точки зрения их полезности в личных целях и удовольствиях. Несколько позже я также заметила, что многие люди испытывают чувство вины, то есть сожаление особого рода, возникающее не от негативных последствий какого-то поступка, а от некоего нравственного императива, коренящегося в совести. Обидев другого человека или причинив ему зло, такие люди страдали так, словно их поступок нарушал что-то в устройстве вселенной, и это вселенское потрясение вызывало у них душевные муки. Мне приходилось притворяться, будто и я испытываю то же, я имитировала поведение испытывавших его, но самой мне чувство вины оставалось неведомо. Это сильно подстегнуло мое любопытство. Если есть ярлык, которым меня можно обозначить, то, вероятно, я смогу узнать о себе много интересного. Действительно, начав читать статьи и книги о социопатии, я находила описания, в которых узнавала себя.

Оказалось, что когда-то моя сотрудница познакомилась с человеком, который, как она выяснила, оказался социопатом. Вместо того чтобы сочинить слезливую историю об очередной невинной жертве бессердечного мошенника, она поддерживала с ним многолетнюю искреннюю дружбу. Оглядываясь назад, могу сказать: стремление этой женщины смотреть на меня как на человеческое существо, невзирая на то что она считала меня социопатом, свидетельствовало, что меня можно понять и принять такой, какая я есть. Та женщина служила живым доказательством того, что не все наделенные совестью и сочувствием ужасаются таким, как я.

Я действительно была очень рада, что для меня нашлось определенное обозначение, термин, ибо это означало, что я не одинока в мире. Должно быть, подобные чувства испытывают люди, вдруг осознавшие свою гомо– или транссексуальность (нутром они, конечно, всегда чувствовали свою необычность).

С того момента, когда был поставлен любительский диагноз, до периода самоанализа и интроспекции после увольнения прошло несколько лет. Узнав слово «социопат» и поняв, что оно означает, я испытала кратковременное удовлетворение и стала относиться к этому факту как к интересному, но незначительному и постепенно забыла о нем. Однако, когда жизнь дала трещину, я поняла, что жить так – признавая, что я не такая, как все, и игнорируя это положение, – дальше нельзя. Мне отчаянно требовались ответы на мучительные вопросы, и я обратилась к психотерапевту. Но врач буквально стала игрушкой в моих руках, и к тому же сеансы – при весьма спорной эффективности – обходились довольно дорого. Однако во время психотерапевтических сеансов я вспомнила о былых разговорах во время практики и любительский диагноз – «социопатия». Я поняла, что ответ надо искать в социопатии, и принялась за книгу, которая как раз в то время целиком появилась в сети. Это была книга основоположника современного понимания психопатии доктора Херви Клекли.