и судорожно глотнул из стакана. — Бог знает, чем все это кончится, — сказал он мрачно и вытер рот тыльной стороной ладони. — Возможно, немцы еще захватят власть в России. Тогда хоть они остановят большевиков.

— И освободят царя?

— Царя? Да, наверно. Черт бы побрал их всех, вместе взятых!

— Ты на царя тоже сердишься?

— Сержусь? Не-ет! Дядя Элиас ни на кого не сердится… Да, да, войдите! Ах, это обед! Великолепный обед! Большое спасибо, поставьте его где-нибудь там.

Он сидел молча, сжав коленями руки, пока Магда накрывала на стол между сифоном, книгами и газетами, которые она осторожно сложила стопкой. Однако, когда она хотела передвинуть стакан с виски, дядя Элиас неожиданно проворно схватил его и крепко держал обеими руками, пока Магда заканчивала свою работу.

Потом воцарилась тишина. Обед стоял на столе, пахло горячей рыбной запеканкой, так она пахнет до того, как ее разрежут и запах рыбы заглушит все остальные.

Дядя Элиас впал в задумчивость. Он мрачно смотрел прямо перед собой и коротко постанывал.

По его блестящему носу зигзагом скатилась большая слеза. Он встряхнул головой и что-то пробормотал. Потом достал носовой платок и высморкался.

— Нет, нет, деточка! Дядя Элиас не сердится ни на одного человека в мире. Даже на Элиаса-младшего.

Он вынул из кармана письмо и огорченно взглянул на него.

То самое письмо. Ну, это еще не такое большое горе. Хердис спросила:

— И даже на большевиков?

Дядя Элиас спрятал письмо в карман; казалось, будто он очнулся после долгого сна.

Он поднял с пола бутылку, рука, наливавшая виски в стакан, немного дрожала.

— Большевики, — рыкнул он. — Большевики!

Сифон зашипел, и сельтерская полилась через край стакана.

— Это не люди! Это дьяволы!

— А знаешь, что говорит Матильда? Она говорит, что большевики хорошие. Она говорит…

— Кто эта Матильда?

— Моя лучшая подруга.

— Ага. Ты учишься с ней в одном классе?

— Нет. Мы раньше жили рядом в Сёльверстаде.

— А кто ее отец?

— Пекарь.

На секунду лицо дяди Элиаса словно распалось на части. Но тут же они связались в маленькие злые узелки.

— Бедное дитя. Она не ведает, что говорит. И это возмутительно!

Дядя Элиас вскочил и замер навытяжку. Он плакал от гнева. Хердис захотелось спрятаться под одеяло.

— Они хуже зверей. И если бы наши норвежские большевики получили здесь власть, судьбе твоей Матильды не позавидовали бы даже мертвые…

Голос его сорвался. И дядя Элиас зарыдал в носовой платок.

— А разве у нас тоже есть большевики? — испуганно спросила Хердис.

— Если бы их не было! Благослови тебя бог, дитя мое, ты… ты еще так невинна. — Он схватил со стола газету, пар от рыбной запеканки уже не шел. — Вот, тут все написано. Вот они, письмена на стене! Эти большевики устраивают собрания. Они хотят, чтобы у нас, как в России, были рабочие советы.

— Рабочие советы? Но ведь это очень опасно, — сказала Хердис ослабевшим голосом.

— Опасно! А тебе известно, что они обсуждают в этих своих рабочих советах… или там на собраниях? Они хотят вырвать у нас изо рта последний кусок. Они завидуют маслу, которое мы едим, даже хлебу. Только рабочие имеют право есть. А все остальные могут подыхать с голоду.

Хердис сказала:

— Дядя Элиас, дай мне, пожалуйста, кусочек запеканки.

Масло, к сожалению, застыло, но запеканка была еще теплая. Хердис запивала ее соком. Она вдруг подумала, что любит всякую еду, в которой есть яйца.

— А яйца они тоже хотят отнять у нас?

Дядя Элиас полистал газету.

— Вот, послушай. Они хотят конфисковать все частные склады продовольственных товаров. Хотят заставить продавать все продовольствие по максимально низким ценам. Таким образом они намерены помешать правящему классу и его прихвостням — ха-ха! прихвостням! — обжираться, в то время как бедняки получают продовольствие по карточкам.

Хердис восторженно прыснула: прихвостни!

Но дядя Элиас уже бубнил дальше, склонившись над газетой:

— М-мм… ага, вот, опять про этот восьмичасовой рабочий день! Ты понимаешь, Хердис? Вся беда в том, что они не хотят работать. Восьмичасовой рабочий день? Ха! А ты знаешь, сколько часов в день работаю я? Я должен принимать людей независимо от времени. Я прихожу в контору первый и ухожу последний. А иногда и вообще не ухожу! Потому что, если кто-нибудь захочет поговорить с торговцем Рашлевом, он должен в любую минуту застать торговца Рашлева, а иначе торговец Рашлев вылетит в трубу со своим магазином. Тебе это ясно, крошечка-малюточка Хердис?

Хердис кивнула. Это ей было ясно. Ведь случалось, что дядя Элиас по несколько дней не являлся домой…

— А ты будешь есть рыбную запеканку? — спросила Хердис.

— Радость труда! Вот в чем все дело, понятно? Им не хватает того, что называется радостью труда. Потому что радость труда — это… видишь ли, Хердис, это…

— Ешь, а то у тебя все остынет.

— Радость труда…

Он снова сел и послушно положил себе на тарелку рыбной запеканки.

— Радость труда так же важна, как детская вера. Потому что детская вера…

— Ты еще не попробовал запеканки!

— Верно. Давай есть. Во имя…

С грустью в глазах дядя Элиас отставил стакан с виски и склонил голову, зажав руки между коленями. Теперь он читал застольную молитву. Хердис смотрела в пространство.

Наконец он глубоко вздохнул и… тут зазвонил телефон.

— Да, это я.

— Ах, это ты! Здравствуй, здравствуй!

— Да, уж давненько…

— Конечно, хе-хе, это было бы недурно, но…

— Ну…

— Все молодцы-удальцы, говоришь? Ха-ха! Только…

— В контору? Нет, у меня нет времени. Да… нет… Видишь ли… Я перенес телефон сюда, к нашей девочке, потому что она больна… Что?.. Да, у нее испанка. Тут, знаешь, надо следить каждую минуту, она может раскрыться. Что, мадам?.. Об этом не может быть и речи! Я не хочу, чтобы она переутомлялась, а кроме того, она может заразиться…

— Да, да, речь идет о жизни и смерти, это я тебе точно говорю! А если с ребенком что-нибудь случится, что тогда? Вы все хотели со мной поговорить? Нет, нет. Мы поговорим в другой раз.

— Вот так. Я должен сказать тебе одну вещь: пошел ты к черту!

— Что? Плохо слышно? Я сказал…

— Прекрасно! Великолепно! Разумеется, мы друзья. Товарищи, черт побери! Этого еще не хватало. Но… Слушай внимательно: на мне лежит ответственность! Слышишь, ответственность! За ребенка. За дочь Циски.

— Потому что на мне лежит ответственность и за Циску.

— Хердис. Девочку зовут Хердис…

Хердис больше не слушала. Она лежала, свернувшись калачиком, и чувствовала себя не так уж плохо. Никто не бранил ее за то, что она не все