— Не надо, слушай свою музыку. Я ухожу. Наконец ты от меня избавишься.

Закрывая дверь, Хердис успела услышать, как Магда бормочет:

— Вот дурью мучается… Не пойму, что с ней эти дни творится…

Магда была несправедлива. Хердис потерла нос, но заплакать у нее не получилось. Сейчас она действительно «дурью мучилась», но при чем тут «все эти дни»? Сейчас — да, с этим она согласна. Эта «дурь» копошилась у нее внутри, особенно в пояснице, и была похожа то ли на озноб, то ли на усталость. Но разве Хердис виновата! И эта ссора с Магдой. Отвратительная, грубая ссора, будто Магда какая-нибудь навязчивая идиотка.

А Магда хорошая. Даже очень хорошая. Но сейчас Хердис нестерпимо было думать об этом. Она уже надевала пальто, когда в дверях появилась Магда.

— Только ради порядка. Но твоя мама просила, чтобы я спрашивала, куда ты уходишь.

Вот еще! Интересоваться, куда она идет! Хердис посмотрела в потолок.

— Я и сама еще точно не знаю. Хочу сделать кое-какие визиты.

Это была совсем не плохая мысль — сперва пройтись по промозглой погоде, а потом зайти к кому-нибудь в гости. Где ее, может быть, угостят чем-нибудь вкусным.

В гости… но к кому же? Те, к кому она могла бы пойти, жили в самых разных местах. Девочки из Сёльверстада — они давно завели себе новых подружек. Все, кроме Боргхильд, но с Боргхильд они каждый день видятся в школе. Да и что подруги! В лучшем случае они наденут пальто и пойдут с нею гулять. А на улице так противно. И холодно. Ледяная боль усталости сдавила Хердис поясницу, накатывалась волнами. Улицы были покрыты бурой снежной слякотью, от одного вида этой слякоти начинало как-то странно покалывать грудь. Сама того не сознавая, Хердис шла по направлению к школе. А может, к Сёльверстаду?

Ведь был еще и отец. И он сам, и его жена Анна всегда просили, чтобы Хердис приходила к ним как можно чаще. До сих пор она бывала у них очень редко. Хотя у отца с матерью и был уговор, но никто из них не стремился его соблюдать.

Примерно в том же направлении, что и Сёльверстад, лежал холм Сюннесхёуген, и там, наверху, рядом с церковью жила тетя Фанни. Йорг, муж тети Фанни, снова ушел в море, она осталась одна с маленькой дочкой. Им, как и всем, приходилось довольствоваться скудным пайком. За плавание в опасной зоне Йорг получал прибавку к жалованию по пятьдесят эре в день, но тетя Фанни всегда плакала и жаловалась. Нет, нет, только не тетя Фанни!

Неожиданно Хердис вздрогнула, как будто ей в живот угодил камень:

Юлия!

Она обещала матери непременно навестить Юлию в приюте. Юлия была бы так рада!

Но ведь и бабушка в Маркене тоже была бы рада.

И Давид был бы рад… наверное, был бы рад. Она могла бы сыграть ему “Frühlingsrauschen”[7]. Только бы он не начал плакать!

Она стояла на Турвальменнинген и притопывала ногами, чтобы немного согреться, ей было трудно выбрать. Слишком много людей, к которым можно пойти в гости.

Юлия… да, конечно. Но до приюта так далеко. Сперва на трамвае до самого кольца. Потом пешком. Нет, для такой поездки нужно выбрать свободный день. Хердис с облегчением вздохнула…

А тетя Карен? В Хердис шевельнулась радость. И не успев опомниться, она быстро зашагала по направлению к дому тети Карен.

Хердис с трудом одолевала изгибы Горной улицы, на которой жила тетя Карен, — несколько ступеней вверх, поворот, несколько ступеней вниз. Домик тети Карен был прижат к горе другим домом с крохотным садиком, через который его хозяева ходить не разрешали. Поэтому, чтобы попасть к тете Карен, надо было сперва подняться по лесенке, а потом снова спуститься вниз. Казалось, будто входишь в пещеру, но это было приятное чувство. Даже на лестнице уже пахло тетей Карен. Из трубы шел дым.

Хердис вошла в маленькую темную кухню, пахнувшую плесенью и гнилым деревом, но из отдушины шел жар, и в кухне было тепло и уютно. Как хорошо! Когда на улице хлещет дождь вперемежку со снегом, тепло похоже на доброту.

— Войдите! — крикнули из комнаты, прежде чем она успела постучать.

— Батюшки, никак это Хердис! Благослови тебя бог, деточка, входи же скорей, садись…

Хердис стало приятно. Очень приятно. Чтобы Хердис могла сесть, тете Карен пришлось убрать со стула какие-то фотографии, рисунки, газетные вырезки, коробку из-под сигар, на которую была наклеена глянцевая картинка, изображавшая двух ангелов, моток стальной проволоки, картон и несколько клубков шерсти.

В комнате горела керосиновая лампа, хотя на улице было еще светло.

— Раздевайся.

Тетя Карен одновременно закашлялась и засмеялась.

— Наверно, у меня слишком жарко. Но мне приходится много топить, потому что тут очень сыро. Вот так-то, деточка. Ничего не поделаешь, надо приспосабливаться. Но, может, я скоро стану знаменитой!

На нее напал приступ смеха, по щекам потекли слезы, глаза стали совсем прозрачные.

Хердис бросила пальто на кровать, красиво убранную вязаным покрывалом, на кровати лежали обувная коробка, шарф, куртка, шляпа с перьями, фотоаппарат, корзинка с крышкой и раскрытый зонтик. Зонтик? А почему он раскрыт?

— Упрямый стал. Не желает закрываться, и все.

Тетя Карен вытерла слезы тыльной стороной ладони.

— Упрямство. Видишь ли, деточка, такое бывает и с простыми людьми, и с политиками. Так же…

Она закашлялась, в груди у нее что-то свистело.

— Я умру, если не перестану столько смеяться. Вот, посмотри…

Из жестяной банки из-под печенья она достала несколько бюстов, сделанных из бутылочных пробок. Тут были кайзер Вильгельм, президент Вильсон, Гинденбург, Ллойд Джордж и другие, кого Хердис знала по виду, но забыла, чем они занимаются.

— Это ты из-за них станешь знаменитой? — с некоторым сомнением спросила Хердис.

— Нет, упаси боже! Как ты могла подумать! Их у меня покупает один магазин, мне они за каждого платят по пятьдесят эре, а продают их по две кроны. Но прославлюсь я не ими, я прославлюсь своими городскими пейзажами. Акварелями. Первым их начал продавать Петер Гольдапфель. Он предложил мне за них столько, что я смогла бросить вышивание. Но теперь… Ой, Хердис, скоро я стану выгодной партией! Ко мне приходят разные люди и предлагают мне все больше и больше. Первый пришел консул Самсон. Я уж и не знала, куда мне деться в этом беспорядке. Такой благородный господин! Его сопровождал кучер. Надо полагать, для пущего приличия.

Тетя Карен прикрыла рот ладонью и взорвалась придушенным