После долго молился.

На горизонте разгорался закат. Красный. Внушительный. Ошеломляющий. Он подумал о сумерках на Голгофе. Вся половина круга перед его глазами превратилась в огненный обруч. «Огненный обруч укротителя львов», — сказал он себе. В божественном порыве ясновидения он понял, что укротитель — Господь, а он — его дрессированный лев. И укротитель ждет, что он прыгнет. Прыгнет. Слава Отцу Предвечному!

И он прыгнул.

Зажмурился и прыгнул.

По-детски свернувшись калачиком на песке — ноги поджаты, руки сложены, голова касается коленок, отчего фигура почти образует круг, — лежа с закрытыми глазами, он внезапно прозрел истину: жизнь кругла, любовь кругла и смерть кругла. Он залился слезами, вознесся на сантиметр над песком и продолжал громко твердить, что мысли круглы, ветер кругл, боль, одиночество, забвение круглы, сама жажда, выжигающая его горло, кругла. Ночные тени уже мели пределы пампы, а Христос из Эльки, теряя сознание и еле ворочая языком, все повторял, что небытие кругло, квадратное кругло, тишина кругла и кругл колокольный набат. Воспоминание о матери… Оно, пожалуй, круглее всего.

«Скорчился совсем, все равно как мокрица», — подумал низкорослый старичок с совком, метлой и мешком, который обнаружил его на следующее утро. Он выметал пампу в окрестностях Вошки и вдруг заметил стаю стервятников, кругами снижавшихся к востоку от железной дороги. Направившись туда и различив вдалеке чей-то силуэт, он сначала решил, что это лежит дохлый мул, которого придется схоронить, чтобы мерзкие пернатые твари не успели попировать. Подошел ближе и без всякого волнения понял, что перед ним не скотина, а человек, свернувшийся в позе эмбриона — «скорчился совсем, все равно как мокрица», — странно наряженный и с бумажным пакетом в руках. Но схоронить-то его все одно надо, невозмутимо сказал он себе, поди не впервой — много косточек бедолаг, сожранных пампой в этом чертовом пекле, случилось ему закапывать.

Насвистывая песенку, которую насвистывал всегда, и распугивая камнями стервятников, не желавших отказываться от пищи, старичок взялся копать могилу. С третьим копком услышал шепот и догадался, что мертвец живой. Он придвинулся к нему. Перевернул на спину. С губ лежащего сошла от жажды кожа, и глядел он невидящими глазами. Такой взгляд бывает у тех, кто перевидал лишку миражей. Он дрожал и непрерывно бормотал:

— Бог кругл, Бог кругл!

Старик дал ему напиться из своей фляги, потом смочил ладонь и обтер ему лоб и макушку. Незнакомец слегка оклемался. Он помог ему подняться, подал пакет и без единого вопроса, без единого слова, только насвистывая сумасшедший мотивчик, отвел туда, где раньше приметил бригаду, чинившую пути. Парусиновая палатка рабочих стояла метрах в пятистах к западу. Христос из Эльки несколько часов бродил кругами.

Путейцы никак не ожидали увидать подобную компанию. Даром что одного — дона Анонимо по прозвищу Дурачок-с-Помелом — они уже знали, представшее им зрелище напоминало плод горячечного бреда: двое жалких оборванцев; один бритый наголо и лопоухий, в неизменном цветастом жилете, сальном и расползающемся на нитки; второй с нечесаными космами и бородой, в грязных сандалиях и какой-то рясе, еле держится на ногах. А под мышкой кулек с сахаром.

Одним словом, мираж в пустыне.

Они поприветствовали Дурачка-с-Помелом, отпустили пару шуточек на его счет и похлопали по спине. Двое рабочих припомнили, что слыхали про второго явленца по радио, а еще один, единственный грамотный в бригаде, даже сказал, будто читал его историю в газетах. Вскоре все разобрались, кто такой этот Мокрица — как называл его дон Анонимо, пытаясь рассказать историю обретения живых мощей.

Путейцы, переборов изумление, приняли незнакомца с уважением и трепетом, подобающими при встрече со святыми. Уложили в тенечке у палатки, дали воды и угостили половиной булки с припеком из шкварок и куском вяленого мяса.

Немного восстановив силы, Христос из Эльки ответил на все вопросы, наградил путейцев парой изречений и здравых помыслов на благо Человечества и сообщил, куда направлялся, когда сбился с пути. Бригадир, маленький, но коренастый, как медведь, с короткой шеей и чаплинскими усиками, обнадежил его. Пусть господин проповедник не изволит беспокоиться, они-то сами с другого прииска, но после смены — сегодня суббота, значит, в два сменяемся — отвезут его в Вошку на дрезине.

— Это большая честь для нас, любезный сеньор, — бригадир постарался выговорить это помягче, но не смог приглушить мощный командный бас.

Дон Анонимо в жизни не слыхивал про Христа из Эльки и совершенно им не заинтересовался — его вообще не волновало ничего, кроме лихорадочной заботы о чистоте своей многогектарной песчаной делянки. Поэтому, оставив жертву пампы в тени палатки у путейцев, он отправился вдоль железной дороги обратно на прииск. Близился полдень, солнце гремело над головой. Он шел сомнамбулическим шагом, закинув совок, метлу и мешок на плечо, заунывно свистел и зорко высматривал всякую мусоринку между шпал.

Когда он пришел в Вошку, солнце уже пускало трещины по камням. Он смочил голову в водоеме, наполнил флягу и рассказал начальнику станции, как нашел посреди пампы полумертвого человека, вкладывая в рассказ не больше чувств, чем если бы ему попался обугленный коровий череп, какими усеяна вся пустыня.

Его собеседник в фуражке с целлулоидным козырьком задал пару наводящих вопросов и быстро смекнул, о ком идет речь. Забавно, что не кому иному, как ему, Каталино Кастро, начальнику станции Вошка, всегда готовому обругать на чем свет стоит Святую Троицу, а с нею и всю прорву святых и блаженных, которыми кишат затхлые католические святцы, выпадет честь объявить, что в их селение прибыл Христос из Эльки.

— Надо же, вшивый шибзданутый, а строит из себя, говнюк, Сына Божия!

Доминго Сарате Вега, более известный как Христос из Эльки, даже не представлял, какое невероятное волнение духа вызывала его библейская фигура у толп последователей и почитателей в самых разных городах и селах страны, особенно у тех, кого обделила судьба, — они неизменно чутче к любому символу, аллегории или олицетворению всего, пропитанного верованиями и мистикой. Одно появление косматого брюнета с разросшейся бородой, в сандалиях и тунике, достойных поруганного Христа, повергало в истовое благоговение этих смирных духом людей, которые верили, что он наделен даром творить чудеса, предвидеть будущее и говорить с Господом и Пресвятой Девой, а еще понимает язык зверей и владеет тайнами лекарственных трав, способных исцелить любую телесную, умственную или духовную хворь. Ему приписывали святые добродетели, за ним шли, его чествовали с великим умилением, будто бы самого Сына Божия, воплотившегося в человеке, — впрочем, он сам считал себя таковым и пламенно убеждал в том во время проповедей под открытым небом, длинных речей и нескончаемых бесед. Селитряные области ничем не отличались от прочих районов. Очень многие, узнав, что Просвещенный, как некоторые его называли, бродит по пампе, звали жену, сажали детей на закорки, наливали бутылку водицы на дорожку и отправлялись под белым солнцем пустыни в даль дальнюю, чтобы услышать святое слово, прикоснуться к чудесной тунике и на коленях испросить благословения, Учитель, не откажите Бога ради. Почти все приходили к нему с распятиями и свечами и целовали руку, словно папе римскому, и не осмеливались поднять головы и заглянуть ему в глаза, поскольку считали себя недостойными столь великой милости. Упоминание его имени вселяло в них страх Божий, и многие, увидав его живьем, падали ниц к его ногам и разражались криками «аллилуйя!» и истеричными безутешными рыданиями. И хотя такие проявления веры встречались везде, где ни ступала его сандалия, на селитряных приисках рвение было сильнее всего: здесь его горестную пророческую фигуру возвеличивал магнетизм одной из самых страшных пустынь на земле, его слово лучше слышалось в звездном молчании этих каторжных пределов, а важность учения соизмерялась с отчаянием здешних обитателей, ведь пампу топтало неимоверное количество фальшивых искупителей — особенно в пору выборов: они кудахтали о братстве и равенстве для рабочих и их семей, обещали падения манны из чистых синих глубин безжалостного неба и готовы были всякому даровать Рай, будто простой гектар земли. Поэтому многие из наших искренне его чтили, ведь нам хотелось верить в пришествие истинного мессии, спасителя, разом избавившего бы нас от несправедливостей, надругательств и измывательств, которым мы подвергались каждодневно. И все же, хотя вид Христа из Эльки — пылающие глаза, рассыпанные по плечам волосы, раскидистая борода библейского пророка — вызывал у последователей, прежде всего самоотверженных женщин пампы, священный трепет, он не всегда усмирял буйный дух мужчин, из которых самыми пропащими были забойщики, или солнцебитые, так мы называли вольнонаемных, дробивших камни на приисках, прожженных детин, снискавших славу самых хулиганистых и бесшабашных рабочих от Тальталя до Икике. Он старался безропотно сносить насмешки и издевки, отвечать на зубоскальство христианским пониманием и милосердием. И почти всегда преуспевал. И все же, братья и сестры, сетовал он подчас в богословских речах и поучениях, есть вещи, от которых он приходит в совершеннейшее неистовство и серчает. Во-первых, невыносим тот факт, что отдельные господа коммунисты, кичащиеся ученостью, — в то время как сами в жизни не писали ничего, кроме «да здравствует Сталин!» на стенке общественной уборной, и не читали ничего, кроме газет за обедом, что, кстати, вопиющая невоспитанность и очень дурной пример для детей, — руководствуясь моей наружностью, как то: борода и одеяние, все еще распускают слухи, будто я араб, будто я китаец, будто я индус. Даже в индейцы мапуче[10] меня записали, прохвосты. И это еще что, божечки мои, — некоторые из упомянутых пробкоголовых сравнивали меня с Вечным жидом, не больше и не меньше. Уму непостижимо. То есть круглыми идиотами нужно быть. А второй момент, отравляющий ему существование повсеместно, но сильнее всего — в крестьянских общинах и на печальных земляных улицах выстроенных из жести селитряных лагерей, таков: ребятишки, завидев его евангельскую фигуру, принимали его за Рождественского Деда. Его просто корчило, когда орды босоногих пострелят гнались за ним и требовали на Рождество футбольный мяч, набор для игры в шарики или куклу, хотя бы тряпичную, дон Христос Мороз. Он предпочитал отмалчиваться и бездействовать перед лицом такого неуважения, ведь тут недолго поддаться на дьявольские наущения, ожесточиться духом и позабыть самый христианский стих всего Нового Завета: «Пустите детей приходить ко мне», тем самым давая недоброжелателям повод для поклепов. Как и в других частях страны, недоброжелатели и злоязыкие здесь встречаются. В первую голову, это приходские священники, держатели гостиниц, хозяева боен и гринго — управляющие приисков; свора клеветников, берущихся нагло утверждать, будто чернь радуется пресловутому Христу из Эльки исключительно из-за его облика безумного пророка, уличного проповедника, трущобного мессии, а не из-за каких-то там выдуманных чудес или исцелений, и никакой святости в его словах и в помине нет, ведь проповеди его чаще всего состоят из банальных практических советов, сентенций собственного сочинения и рецептов травяных снадобий, которыми любая, даже самая недалекая повитуха из обычного доходного дома снабдит вас без всякой показухи. Не говоря уже о возмутительных глупостях, которые он величает «здравыми помыслами на благо Человечества». Стоит только вслушаться в ту ахинею, что несет заштатный Христосик, и сразу станет ясно: он просто-напросто темная деревенщина, а выдает себя за пророка Всевышнего; это же ни в какие ворота не лезет, к примеру, такая несусветица: христианам не положено вкушать моллюсков, ибо все происходящее из моря — яд; или: Благой Господь не велит убивать птах и всякую мелкую тварь, кроме как в случае крайней необходимости; или: мирянам следует окуривать благовониями свои жилища самое меньшее раз в две недели при закрытых окнах и дверях. Такие вот, с позволения сказать, откровения. И чтобы добить собеседника, хулители припоминали один из любимейших советов пророка: ни в коем разе, братья и сестры, ни за что на этом и том свете нельзя удерживать ветры в кишках, ибо это наносит губительный вред организму и может со временем привести к смерти. Вот и судите сами, победоносно предлагали обвинители от богословия, что у него там за учение евангельское. Однако, помимо этих недругов, ему не давали житья поборники неподкупности и политические злопыхатели. Первые пеняли на то, что в каждую речь при большом стечении народа Христос из Эльки умудряется к месту и не к месту впихивать слова благодарности Чилийским карабинерам[11], ведь во многих селах и городах, куда он является сеять святое слово, они принимают его и пускают на ночлег в казармах. А вторым, политическим противникам, видите ли, претило, что в своих якобы душеспасительных речах чокнутый проповедник не забывал нахваливать дона Педро Агирре Серду[12], президента Республики, скончавшегося на своем посту год назад и, по его мнению, одного из лучших вождей, каких довелось иметь стране. «Народ ценил и любил его, словно доброго соседа», — воодушевленно распространялся он. «Я сам видел: в день кончины в каждой школе его горько оплакивали, а перед бюстом или фотографией зажигали свечи». Но все эти низкие нападки его не трогали, ибо за ним была сила убеждения, о да, неоспоримая сила убеждения, а в придачу к ней — роскошный голос, способный, по свидетельству самых верных его почитателей из пампы, растопить и каменное сердце. Достаточно хоть раз увидеть, как люди простираются перед ним ниц и отрешенно слушают, раскрыв рот, словно за нехитрыми народными мудростями и простыми словами — иногда он еще и коверкал их — им слышалась сокровенная истина бездонной вселенной. У женщин же — не только в пампе, но везде, где бы ни появлялся кочевой проповедник, — находились иные, менее благочестивые поводы следовать за ним и поклоняться: помимо голоса, их пленили его угольно-черные манящие глаза, гордая стать пророка, привычного к испытаниям и лишениям странствий, а еще он такой высокий и сильный, Боже Праведный, кума, скажите еще, что вы со мной не согласны, и да простит меня Святая Дева за грязные мысли. Он, со своей стороны, всячески старался не разочаровать их. Церковной доктрине, предписывающей посланцам Божиим целибат, он не стеснялся с воодушевлением — ярым воодушевлением — противопоставлять всем понятную библейскую заповедь: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю». Более того, в редкие часы досужей беседы с самыми верными апостолами утверждал, что плотское воздержание есть извращение, возможно самое скверное из всех. И потому он и не думает его придерживаться. Кроме как на Страстной неделе, разумеется. Христос из Эльки выказывал такую последовательность в этих делах, что с самого начала служения не переставал искать Марию Магдалину, которая бы сопровождала его на крестном пути, верующую и примерную христианку, которая, ко всему прочему, любилась бы с ним от всего сердца и без жеманства. Ему попадались всякие женщины, но ни одна не обладала железной волей и духом самопожертвования, необходимыми для точного исполнения библейской роли — включая омовение ног, — и вскоре они переставали усматривать прелесть в апостольской роли, уступали мирским соблазнам и, недолго думая, бросали его ради первого попавшегося завалящего Вараввы. Иные сумасшедшие, мнящие себя Девами Мариями, не годились и в дьяконши. Часто к нему липли гадалки и провидицы. Они заговорщицки подмигивали и охотно соглашались пойти с ним на край света, но он тут же раскусывал ветрениц, рассчитывавших у него под боком поправить свои цыганские делишки. Таких бабенок он чурался, как бесов. И ни одна и в подметки не годилась Марии Энкарнасьон. Святой Дух, Предвечный Отец, Царь Царей, как же он по ней тоскует! За все нелегкие годы она одна сообразовала свою жизнь с Писанием. Мария Энкарнасьон, юная круглая сирота, присоединилась к нему в первые дни служения, когда он еще не нес божественное слово дальше провинции Лимари. И так предана была его Мария Энкарнасьон христианской любви, что ежедневно для достижения святости подвергала свое тело тяжким истязаниям. К несчастью, слух об этом умерщвлении плоти дошел до ее родственников, чурбанов, которые в делах божеских разбирались, как свиньи в апельсинах, а потому не замедлили силой забрать ее — предварительно обвинив его в похищении несовершеннолетней — и навечно заточить в монастырь в селении Викунья. Ничего не поделаешь. Отец Предвечный дал, Отец Предвечный взял; хвала Предвечному Отцу!