Анна Тимофеевна тяжело дышала, с трудом проговорила, отталкивая мужа:

— Иди! Деньги там, в железной коробке, в серванте. Иди! Пальто мое новое и костюм свой — вынеси.

— Вот баба, ексель-моксель, — нервно выругался Федор Федорович, — нашла время о шмотках думать. Чуть не сгорела ведь!

Он бросился помогать Борису, но помощник из него был плохой. Руки, лицо Федора Федоровича были обожжены, на голове выгорели волосы. Он не чувствовал боли, пока не схватил лопату, тут же завыв:

— Е-е-е… ексель-моксель!

Огонь перекинулся на сенник — сарай для сена и другой, где хранились инструменты и инвентарь. Но дому огонь больше не угрожал. От коровника до того места, где раньше было закрытое крыльцо, — метров семь безопасной зоны. Татьяна и кругленькая старушка оттащили тлеющие деревяшки и те, что с запасом вырубил Борис. Обнажившийся вход в сени в полутора метрах над землей напоминал рот человека в истошном крике. Снег вокруг почернел от копоти и гари, грязными были лица, одежда людей. Даже у кривой старухи, не отходившей от Анны Тимофеевны, по лбу шла темная полоса сажи.

— А-а-а, — заикалась кривая, показывая на жену Федора Федоровича, — в-в-в б-б-б…

— Клавдя говорит, Аннушку в больницу нужно везти, — перевела другая старушка.

— Может, вызвать «скорую помощь»? — предложил Борис.

— Не-не-не, — затвердила Клавдия, — я-я-я, и-и-и, аж. — Она взмахнула рукой.

— Когда с ней инсульт случился, — снова пояснила кругленькая, — аж на следующий день приехали.

Они разговаривали, отвернувшись от пожара, словно не хотели видеть стихию, справиться с которой не могли. Шум огня напоминал звук сильного дождя с градом — рвался в огне шифер крыш.

— Ближайшая больница в Ступине, — сказала Татьяна, — это двадцать километров отсюда. Федору Федоровичу тоже срочно нужна помощь. — Она посмотрела на Бориса.

Федор Федорович тихо выл от боли, прикладывал горсти снега то к одной, то к другой руке и теребил жену, которая лежала с закрытыми глазами и часто-часто дышала.

— Нюрочка, ну ты как? Больно где? На нее балка свалилась. Надо теплое притащить. Замерзнет, у нее ж радикулит.

Он пошел к дому, кряхтя, подпрыгнул и навалился на порог, перенес тяжесть тела на локти, закинул одну ногу, потом другую, скрылся.

— Я подгоню машину, — сказал Борис и пошел к калитке.

Дорогу ему преграждала корова, черно-белая с животом, в котором мог находиться аэростат средней величины.

— Пропусти, пошла!

Корова не сдвинулась с места. Напротив, грозно замычала и опустила голову, направив на него рога. Борис взял обгорелое бревно, стукнул им корову по хребту:

— Пошла вон, я сказал!

Бревно сломалось, но и корова отступила, освобождая проход.

Борис не бежал — дыхание еще не восстановилось после тяжелой работы, — но трусил по дороге. Лихорадочное волнение подстегивало его — казалось, что двигаться надо очень быстро, его задача — обеспечить максимальную скорость всех действий.

Дорогу «Жигулям» загораживал трактор Федора Федоровича. Борис бросился в кабину, завел мотор и побежал к трактору. Не сразу разобрался в его немудреном управлении и чуть не въехал в собственный автомобиль. Свез трактор на обочину и побежал к «Жигулям». «Быстрее! Быстрее! Копаться — время терять», — злился он.

Валенки мешали управлять педалями, он снял их и бросил на сиденье рядом. Развернуться не получится, он двинулся к дому Екселя-Мокселя задним ходом.

Подъехав, выскочил прямо в носках на снег, чертыхнулся, надел валенки. Анну Тимофеевну уже укрыли одеялом в белом пододеяльнике, положили ей под голову подушку. Она была крупной женщиной, килограммов под девяносто, и Борис вдруг испугался, что не сумеет поднять ее на руки, особенно после пробежек и работы топором. О щуплом Федоре Федоровиче и говорить было нечего — старик тощий, да еще на полголовы ниже супруги. Борис не стал геройствовать.

— Таня! — распорядился он. — Бери за ноги. И несем на заднее сиденье. Потом сама туда сядешь, ее голову на колени положишь. Федорович! Не мешайся, куда ты со своими руками! Садись на переднее сиденье.

— Подождите! — попросила Анна Тимофеевна, когда Татьяна и Борис приноровились, чтобы поднять ее. Она нашла глазами кругленькую старушку: — Стеша! Христом Богом! Зорьке не сегодня завтра телиться. Стеша! Не брось кормилицу!

— Буде, буде тебе, — замахала руками Стеша, — ехай, не тревожьсь. Ниче с твоей коровой не станется. Несите ее, — обратилась она к Боре. — Да не ногами же вперед, ироды!

— С-с-с… — Клавдия пыталась что-то сказать кривым ртом.

— Счастливо, с богом! — перебила ее Стеша. Борис опасался, что после вчерашней метели не сможет проехать соседние села, если там не чистили дорогу. Но они благополучно миновали две деревни. Татьяна на развилках подсказывала путь — направо, вперед, налево. Федор Федорович, страдая от боли, тихо матерился. Никаких екселей-мокселей, «правильные» матюки. Машина шла ровно, но, когда слегка подпрыгивала, Анна Тимофеевна тяжело и жалобно стонала. Тогда Федор Федорович вздрагивал, оборачивался к жене и уговаривал ее:

— Нюрочка, потерпи, голубушка! Уже Лизуново проехали. Крепись, ласточка.

В отличие от него Анна Тимофеевна ласковых слов не говорила. Но ее речь, задыхающаяся, торопливая, без логики и связи между предложениями, почти бред, выдавала тревогу о хозяйстве и муже.

— Старый козел, — бормотала она, — от проводки загорелось. Сколько раз говорила — вроде пахнет. Клешни свои до костей сжег, работничек. Тебе только по сударушкам шляться. Что теперь с коровой будет? Стешка… не сглазила я ее корову, шутковала, а она зло держит. Люся! Где Люся? К ней надо. Ой, горе! Где теперь сено взять? Пропадет Зорька. Федя, ожоги хорошо мочой лечить, ты пописай на руки обязательно, слышишь? Так в груди давит, так давит! Люсю позовите.

— Анна Тимофеевна, где Люся живет? — спросила Татьяна.

— У вокзала, Федя, скажи. Ох, плохо мне.

— Федор Федорович, — повторила вопрос Таня, — где в Ступине ваша дочь живет?

— За переездом, красный дом кирпичный, о-о-о! — застонал он, едва не теряя сознание от боли. — Квартира семь. Владимирович, ты к ней съездишь?

— Конечно, — кивнул Борис, — не беспокойтесь.

— Все! Не могу! — зарычал Федор Федорович. — Тормози, Боря! На руки помочусь.

Борис остановил машину. Выскочил в носках, обежал машину, открыл дверь. Федор Федорович кое-как вылез.

— Мотню мне расстегни, — попросил он.

Его руки, красно-черные, в волдырях, действительно походили сейчас на клешни какого-то чудовищного животного. Обшлага рукавов нейлоновой куртки обгорели и местами впаялись в кожу.