Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«А на кого оставить цех? — думал Кузнецов, перекладывая с места на место какую-то бумажку. — Ну, год, от силы два я еще протяну, а дальше что?.. Начальника, конечно, найдут, место пустым не останется, но кто придет, что за человек, откуда? Сумеет ли поладить с людьми, не поломает ли, не порушит ли то, что складывалось, создавалось годами?.. Да и Модестовичу, — говорил себе Кузнецов, — нечего делать в заводоуправлении. Он производственник, организатор, а не конторщик. Завязнет там в бумажках, а ему бы собственную идею самому же и претворять, в этом его сила и призвание, отсюда он шагнет высоко, а из конторы...»
Заглянула табельщица, спросила о чем-то.
— Я занят! — сказал Николай Григорьевич.
Да, на молодого Антипова он мог положиться вполне. С людьми умеет поладить, дело знает и любит, голова светлая. Что придумал!.. Сколько народу прошло через цех, а никто не догадался. Ну, правда, раньше и другие заботы были. Говорили не зря: «Не до жиру, быть бы живу». Теперь — иное. Теперь без науки ни шагу. И все же!..
«Справится, непременно справится, — словно оспаривая чьи-то возражения, думал Кузнецов. — Рабочие его уважают. И не горлом, не ловким умением показать себя с лучшей стороны завоевал он авторитет в цеху. Делом доказал...»
Он вообще считал, что авторитет нельзя завоевать. Его можно заслужить, потому что это — как награда за труд, за честность и справедливость.
«Буду рыбачить, по грибы осенью ездить. Красотища, мать ее так!.. Поработал — и хватит. Пусть другие с мое поработают...»
Он не позировал перед самим собой, как перед зеркалом. Всякая поза была чужда его характеру. Он допускал, будучи человеком живым, общительным, что иногда простительно покрасоваться перед женщиной — тут и бог велел, раз женщины любят, когда перед ними красуются, но когда речь шла о деле, о работе, о существе жизни, а именно так Кузнецов понимал работу, он всегда оставался таким, каков есть: не терпел ни лжи, ни лицемерия, ни изворотливости. Все на заводе знали, что Кузнецов от слова не откажется (но прежде чем пообещать, подумает), свою ошибку не станет валить на другого. Зато, случалось, другие на него валили собственные грехи и промахи. И не то чтобы Николай Григорьевич безропотно терпел подлость и предательство — он просто считал ниже человеческого, мужицкого достоинства вступать в спор, устраивать общественный, гласный разбор пустячного конфликта, но с человеком, хотя бы однажды поступившимся правилами чести и морали, никогда более не здоровался. Этого человека для него уже не существовало.
Случалось, его укоряли за это, однако Николай Григорьевич стоял на своем и тем вызывал у одних нелюбовь, ироническое к себе отношение, а у других — уважение. Однако сам, как это ни странно, порицал в людях бескомпромиссность, почему, кстати, не водил и тесной дружбы со старым Антиповым. Не терпел он и людей изворотливых, скользких, умеющих за чужой счет выпутаться из трудного положения, в которое такие люди попадают обычно по собственной лености, бездумности или неумению работать. Этих Николай Григорьевич открыто презирал и называл «ловчилами», ибо сам жил убеждением: человек в ответе за свои поступки, а если кому-то ответственность кажется слишком большой, непосильной, пусть откажется от порученного дела и выберет дело по плечу. В этом нет ничего унизительного. Человек, отдающий себе отчет в том, что́ он может и чего не может, достоин уважения.
Он корил себя, что не хватило духу уйти на пенсию чуть раньше. Ведь, если честно, давно уже чувствовал усталость. Трудновато стало руководить цехом — возраст не тот, да и время не то... Нынче на голом энтузиазме далеко не уедешь. Нужны знания. А их-то как раз маловато. Конечно, практический опыт тоже кое-что значит, но лучше, если опыт подкреплен знаниями. На плохом фундаменте хороший дом не выстроишь. И вообще не стоит ждать, покуда попросят. Приятнее и надежнее уйти самому.
Надо писать заявление, надо решиться и сделать этот последний шаг. Он потому и последний, что, сделав его, уже не повернешь назад.
Вся жизнь, сколько помнил себя Кузнецов, была связана с заводом. Без малого пятьдесят лет! Он смутно представлял дальнейшую свою жизнь без любимого дела, которое давало ему все: и удовлетворение, и право быть равным среди таких же, как он, людей, и средства к существованию. Пенсия-то будет невелика! Впрочем, это не особенно беспокоило Николая Григорьевича: привык жить скромно и довольствоваться самым необходимым.
Он сокрушенно вздохнул, достал чистый лист бумаги, разгладил, точно лаская, недолго подумал и размашисто написал:
«Прошу освободить меня от работы по собственному желанию в связи с преклонным возрастом и ухудшением здоровья».
Насчет здоровья он написал для красного словца, чтобы заявление выглядело весомее, в действительности же Николай Григорьевич никогда не жаловался на здоровье и, кажется, кроме как у зубного, ни у каких докторов по доброй воле не бывал.
Перечитав заявление, он нашел, что оно какое-то скучное, казенное, как все другие заявления, которые он писал и которые подписывал, однако ничего лучшего придумать не мог. Он расписался и поставил дату, чтобы не завалялось в кармане.
— Вот и все, точка, — сказал вслух. Навел на столе порядок, как будто не собирался больше сюда возвращаться, и пошел в цех, на люди.
Он без ясной, определенной цели бродил по пролетам, иногда задерживаясь возле станков и с какой-то нежностью, ласковостью приглядываясь, как вгрызается в металл фреза или резец, как вихрится, бойко сворачиваясь в спирали, синяя стружка, и слушал, точно проникновенную, рождающую приятную грусть музыку, монотонное, ровное гудение...
Вечером Кузнецов сообщил о своем решении жене.
— Все, мать, — сказал спокойно, — ухожу на пенсию.
— Ты с ума сошел?! — всполошилась жена. — На что мы жить будем, Коленька?!
— Проживем. Много ли нам с тобой нужно? Кусок хлеба. На это хватит двух пенсий. Тряпки покупать мы не собираемся, на черта они нам! Мебель тоже. На масло и мясо к праздникам
