– Если у нас совсем нет денег, хочешь, я пойду разгружать вагоны?

Как она не заметила, что Володя встал? Он уселся за стол, а она не понимала, шутит он или всерьез.

– Какие вагоны? Конечно, не хочу! Денег у нас действительно практически нет, но ты не должен портить руки. У хирургов руки должны быть еще более чувствительные, чем у пианистов.

«Или у скульпторов», – вдруг мысленно добавила она.

Азарцев промолчал и потер себе лоб.

– Мне кажется, я больше никогда не смогу работать с больными. У меня такое чувство, что все они хотят меня использовать. Сожрать, высосать и выплюнуть. Я их стал ненавидеть.

Тина даже обрадовалась такому признанию. Положила на тарелку пару картофелин, сама почистила, посыпала солью.

– Полить тебе подсолнечным маслом? У нас еще есть. Целая бутылка.

– Не надо. – Он перебросил картошку со своей тарелки в Тинину. – Я сегодня уже ел. Это тебе.

– А я не хочу.

– И я не хочу.

Тина бросила картофельные шкурки в Сенину кашу, насыпала в миску собаке сухой корм, поставила на пол. Сенбернар, наклонив голову, грустно посмотрел на нее круглым коричневым глазом и не сразу, но начал есть.

«Мяса хочет, – подумала Тина. – А до следующего срока платежа за квартиру еще неделя, – мысленно подсчитала она. – Держись, песик. Надо держаться!»

Азарцев без аппетита ковырял вилкой в картошке.

«А ведь и он здорово похудел», – с болью отметила Тина и снова начала свою пропаганду.

– Если бы ты знал, какие страшные мне перед операцией снились сны! Мне снилось, что ко мне в отделение поступают все новые и новые больные, а я не знаю, что с ними делать! Не помню ни болезней, ни названий лекарств... Но это пройдет, Володя. У меня же прошло. Это все последствия стресса. Хочешь, мы можем обратиться к психиатрам?

– Тина... – Он укоризненно посмотрел на нее. – Когда с тобой было то же самое, я же не тащил тебя к психиатрам?

Она замолчала. Действительно, он никуда ее не тащил. Он приносил ей деньги и оставлял в покое. Теперь она должна сделать то же по отношению к нему. «Время! Нужно время. Я должна просто ждать. Ничего. Как-нибудь образуется! – утешала она себя. – Я буду экономить, выкраивать, комбинировать, придумывать всякие разности, чтобы – самое главное – всех накормить. Ничего, обследование мое потерпит. Я чувствую себя не так уж плохо. Гораздо лучше, чем перед операцией. Просто пока боюсь надолго выходить из дома и боюсь упасть. Ничего, все образуется...»

И, помыв посуду и отправив Володю спать, еще пошла погулять с собакой, потом на ночь почистила клетку мышонка и уже в ванной перед сном, порядком устав, долго разглядывала свое лицо в зеркале. А кем она сама могла бы работать? Еще полгода назад она, совсем как сейчас Азарцев, и слышать не хотела о врачебной работе. А сейчас бы пошла. Не из-за себя. Из-за своего Ноева ковчега. Только ведь снова в реанимации она не потянет – свалится через месяц. Она прекрасно помнит тамошние дежурства – день да ночь, день да ночь... нет, лучше не позориться, даже не начинать.

Тина отошла от зеркала на два шага и пригасила верхний свет. Что ж, если близко не подходить – она еще ничего. Веселый вздернутый нос, золотистые волосы, зеленые глаза... И хорошо, что она похудела, но не очень – не надо покупать новую одежду.

«Конечно, во Франции тоже непросто жить, – думала Таня, сидя в небольшом кафе на улице Сен-Жак. Она немного отклонилась от своего маршрута в сторону Люксембурского сада – уж очень ей нравился Латинский квартал. Здесь она жила первые недели после приезда. – Жизнь дорогая, люди закрытые, никто не откроет тебе дверь, чтобы ты поплакала в жилетку...»

Интересы французов корпоративны, как и у нас: парижане существуют отдельно, провинция живет своей жизнью, а уж про колонистов и говорить нечего – в каждой колонии свои законы. Зато все уже отработано, систематизировано, многое пройдено, пережито многочисленными прошлыми поколениями – и законы, и правила, и манеры, и привычки. Сначала Римская колония, потом церковное иго, потом монархия, потом империя, потом коммуна, наконец, республика... Возраст, отличающийся от российского на тысячу лет, что-нибудь да значит. Вон она сама проработала врачом только два года, а ни у Али, ни у Янушки, ни у Камиллы такого опыта вообще нет. И когда она, Таня, пишет выводы о возможном практическом применении чего-либо, мадам Гийяр читает этот раздел оч-ч-чень внимательно.

Подошла официантка. Таня заказала сэндвич и чашку кофе. Девушка улыбнулась и отошла, сделав короткую запись в блокнотике.

Жаль, что в лаборатории не принято обсуждать результаты опытов вслух. Понятно, что все друг другу конкуренты. И у каждого есть свои положительные стороны. Камилла необыкновенно старательна, аккуратна, пунктуальна и неглупа. Она идеально подходит для работы референтом – у нее порядок во всем, всегда все разложено по пунктам, она всегда все помнит, любую информацию вносит в компьютер, в соответствующий раздел. Французский климат Камиллу тяготит, но она вовсе не собирается сдавать свои позиции. Али – весельчак, полиглот, подвижный, как ртуть. Кроме общих для лаборатории опытов он еще экспериментирует с какими-то своими африканскими порошками – растительными экстрактами. При этом у него всегда таинственный вид, и Янушка даже как-то сказала, что по виду он никакой не ученый, а шаман. На любой вопрос Али умеет на восьми языках ответить: «Не знаю», Таня давно поняла, что спрашивать его о чем-либо бесполезно. Хотя иногда Али проявляет удивительную осведомленность и сообразительность, если считает нужным это показать. И лишь одна Янушка предупредила заранее мадам Гийяр, что не собирается оставаться в Париже. Таня вздохнула. Уедет Янушка – ей будет совсем одиноко.

Официантка принесла заказ. Таня наклонилась над чашкой, с удовольствием вдохнула горячий пар. Хороший все-таки кофе почти во всех парижских кафе! На мотоциклах к Сорбонне подъезжали студенты, группа корейских туристов задрала головы на вывеску улицы – наверное, искали Пантеон.

Таня усмехнулась. Родителей умиляло, что их дочь первый месяц жила неподалеку от улицы Клода Бернара – основоположника патологической физиологии, – где когда-то располагалась его лаборатория. «Какие в жизни бывают приятные совпадения!» – сказал по телефону Тане отец, занимавшийся патологической физиологией всю свою жизнь. Знал бы папка, что комнатка, хоть и называлась студией, представляла собой узкий пенал с окном, выходящим на крышу, в квартире, которая по московским понятиям называется коммунальной. Там не было ни кухни, ни ванной. Небольшая ниша в углу, отделенная занавеской, с дырками в полу обозначала душ, а для того чтобы приготовить кофе, на маленьком столике у окна стояла небольшая плитка. О том, чтобы сварить на ней, например, суп, не могло быть и речи.

Наслаждаясь хорошей погодой, вокруг Тани сидели люди – мужчины и женщины; молодые и немолодые, разговаривали о чем-то, смеялись. У двери в кафе расположился парень с неизвестно откуда выкопанной древней шарманкой. Он сидел на стуле, а для привлечения публики у его ног в деревянной кукольной постели под розовым одеялом, не обращая никакого внимания на заунывные звуки, спали черный кот и белая собачка. У ног шарманщика лежала помятая шляпа.