Кофе им удалось попить в популярной среди московской богемы «Кофемании» на Кудринской площади.

— Ну и как, есть новые мысли о нашем деле? — начала первой Лера.

— В общем-то есть, но предлагаю поговорить об этом в кабинете, — ответил он, помедлив. И не солгал. Подробности дела теперь прочно сидели в его голове и сверлили мозги. Он обратил внимание на то, что, хотя расследование было далеко не закончено, он зачем-то настроил себя не в пользу Рубцова и под этим углом смотрел на все данные, относящиеся к делу. С одной стороны, этот Рубцов с самого начала навлекал на себя подозрения, с другой стороны, Буров чувствовал, что над его мнением довлеют конечные результаты расследования.

В девять часов они вновь уже склонились над диктофоном. Следующим по порядку шёл допрос уборщицы.

Показания Ефросиньи Левшиной

— Товарищ майор, что ж это делается, прямо страсти господни! Не иначе! Чтоб такое случилось у нас! Впервой здесь помирает человек! У соседей, министерство металлургии, старичок преставился, было дело, печенью страдал, а у нас впервой! Вы сами подумайте — срам-то какой! Что до меня, так в комнату эту нога моя больше не ступит ни за что на свете! Ни подметать, ни воду менять. Пусть сестра-хозяйка метёт, если ей охота! Пусть там хоть всё пылью запорошит, а только в комнату, где помер господин Ларичев, не войду! Ладно бы я его не знала… А то ведь… Пусть хоть расчёт дают, а не войду! Пятнадцать лет в этом доме, и вот те на! А господин Ларичев так и маячит перед глазами, успокой его душу грешную, Господи. Милый был дядечка, боязливый, это верно, но душа-человек. А уж аккуратист! Муха у него в окно не залетит! В дрожь его бросало при одной мысли об них. Мухи, говаривал, садятся на всяческую грязь и таскают на лапах своих микробов! Мильон на каждой! Будто у них заботы другой нет, у мух-то! Прости господи! А так человек он был почтительный, приличный… Уж ежели тебе час пробил, так никакой аспирин, никакая химия — ничего не спасёт! Отвечай «готов!» и собирайся на тот свет…

— Не перебей её следователь, Ефросинья Левшина до сих пор, наверно, тараторила бы, — заметил Буров, приостановив запись.

— Вы давно знаете Ларичева?

— Как не знать. Ещё со времён министерства, с той поры и знаю его…

— А точнее?

— Вспомнить бы. Погоди маленько… В 1985 году дело было…

— С того времени вы и работаете на вилле?

— С того самого времени.

— Про историю с простынями знаете?

— Какими ещё простынями? Ах, этими! Господи помилуй, сколько хлопот на нашу голову свалилось с этими тряпками. Игорь Матвеевич тогда ещё контроль у нас проводил…

— Когда?

— Уже три года как. В тысячу целковых встали простынки-то. А кто в них нужду имел, и по сей день неведомо. Сестра-хозяйка, стало быть, уплатила, грешная…

— Ну и как? Держала зло сестра-хозяйка на Ларичева?

— А чего ей зло держать? Хотя бог её знает. Говорила, не держит. И верно, ещё пуще сдружилась с ревизором. Сиживали на крыльце вместе, чаи гоняли, толковали…

— Ларичев часто приезжал к вам?

— А куда ж ему приезжать, как не к нам, горе ты моё? Мадам Ксения, супруга покойного, говорила как-то, что нигде такой чистоты да тишины, кроме как у нас, не найти. Даже в самой разлучшей гостинице. Что ни лето, господин Ларичев до нас приезжал и только здесь проводил свой отпуск. А то, бывало, в субботу или воскресенье нагрянет, поработать, значит, потому как трудолюбивый был человек, не то что другие — с виду для работы прибудут, а сами шатаются по лесу цельный день без толку или с девками в бассейне куролесят, срамота, а господин Ларичев в комнате запирался, к столу только и выходил.

— И в этот раз он приехал работать?

— Именно.

— Не показалось ли вам необычным его поведение или вид?

— Да нет. Такой, как и всегда, явился. Вот только пишущую машинку не прихватил. Раньше, бывало, по субботам всегда привозил. Я его как увижу, сама себе и говорю: «Горе ты моё! Не иначе своё тук-тук-тук опять заведёт». Некоторые жаловались. Мол, приехали для отдыха, а такая музыка им и на службе осточертела. Их слова. Отдых, говорят, есть отдых.

— И как он вам показался без машинки?

— А чего казаться? «Игорь Матвеич, — говорю, — а что, стукать сегодня не будете?» «Нет, — отвечает, — есть другие дела». И приуныл.

— Почему вы думаете, приуныл?

— А потому как сразу видать, ежели человек приуныл.

— Он спросил вас, кто ещё живет в доме?

— Нет, не спрашивал, не как другие, едва успеют чемоданы поставить, а уж расспросы ведут, кто приехал да с кем приехал, с женой ли, а может, ещё с кем… Спросил только, в какой комнате помещается господин Рубцов, и пулей к нему.

— Как? Даже к себе не зашёл?

— Дружки они были. Зашёл он, значит, к нему, побыли там, после вышли и в комнату к господину Ларичеву удалились, где и сидели, покуда я их к обеду не покликала.

— Сколько времени они пробыли в комнате Рубцова?

— Эдак с полчаса.

— Вы заметили что-нибудь необычное?

— Когда это?

— Когда они вышли из комнаты Рубцова?

— Нет, ничегошеньки…

— Они не показались вам рассерженными, поссорившимися?

— Нет, а чего им сердиться? Дружки ведь были, никогда не ссорились.

— Вспомните получше, Ефросинья Петровна, это очень важно. Скажите точно, как они выглядели, когда выходили от Рубцова?

— Вышли они, значит, и как есть в комнату к господину Ларичеву направились. Он ещё, бедолага, по́ртфель под мышкой держал, чёрный такой, и бумаги все наружу, без бумаг-то он ни часу не мог обойтись.

— То есть как бумаги наружу?

— Да вот так… по́ртфель нараспашку — бумаги торчат. Почитай лет десять он с этим самым портфелем всё ходил. Уж я-то его знаю как облупленного.

— Что ещё было в портфеле?

— А почём мне знать? Пижама, ложки-вилки свои, стакан… То да сё… После еды давал мне их кипятком ополоснуть, а в остальном человек он был приличный…

— Что они делали в комнате Ларичева?

— Господи помилуй, вы что же это, никак в голову взяли, что я под дверями подсматриваю? Я, которая…

— И всё же, может быть, вы что-то заметили, когда открыли дверь, чтобы позвать их на обед?

— А я и не открывала, кто сказал, что я открывала? Кликнула через дверь: пожалуйте к столу! И ушла.

— А после этого вы их видели?

— Как пообедали они, так опять к господину Ларичеву в комнату удалились. Только к ужину и вышли. А тогда-то вот, да, кажись, и вправду сердитые оба были или расстроенные чем. К еде не притронулись. Повар ещё мяса нажарил с подливой, а ещё запеканку рисовую подавали. Любил её раньше господин Ларичев, а в тот вечер даже не притронулся.