технологии и стремились к достижению национальных целей экономического развития и военной мощи. Из этого перехода и сложились отношения сотрудничества между государством и крупным бизнесом в Японии. В довоенный период это сотрудничество выражалось в тесных связях правительства с дзайбацу (частными промышленными империями). Правительство побуждало дзайбацу приходить в те районы, где, по его мнению, требовалось развитие. Со своей стороны, дзайбацу стали пионерами в коммерциализации современных технологий в Японии и достигли эффекта масштаба в производстве и банковском деле, не уступающего остальному промышленному миру. Это сотрудничество имело много важных результатов, в том числе и развитие ярко выраженного дуализма между крупными передовыми и мелкими отсталыми предприятиями. Но, пожалуй, самым важным результатом стало введение необходимой меры конкуренции в планово-рациональную систему.

В послевоенном мире реформы оккупационной эпохи способствовали модернизации предприятий дзайбацу, освободив их от прежней фамильярности.

 

Реформы также увеличили число предприятий, способствовали развитию рабочего движения, устранили недовольство крестьян старым порядком, но система оставалась планово-рациональной: учитывая необходимость восстановления экономики после войны и независимости от иностранной помощи, иначе и быть не могло. Большинство идей экономического роста исходило от бюрократии, а деловое сообщество реагировало на них отношением, которое один из исследователей назвал "отзывчивой зависимостью". Как правило, государство не давало прямых указаний бизнесу, но тем компаниям, которые прислушивались к сигналам правительства и реагировали на них, предоставлялись льготы: свободный доступ к капиталу, налоговые льготы, одобрение планов по импорту иностранных технологий или созданию совместных предприятий. Но фирма не обязана была реагировать на действия правительства. Деловая литература по Японии полна описаний очень интересных случаев, когда крупные фирмы добивались успеха без тесных связей с правительством (например, Sony и Honda), но их не так много, чтобы описывать их.

Наблюдатели, пришедшие из рыночно-рациональных систем, часто неправильно понимают планово-рациональную систему, поскольку не осознают, что она имеет политическую, а не экономическую основу. Например, в 1960-е годы, когда стало модным называть японцев "экономическими животными", наиболее осведомленные зарубежные аналитики избегали этого термина, поскольку, по словам Хендерсона, "не было сомнений в том, что центр тяжести Японии находится в политике, а не в экономике, что вызывало недоумение у многочисленных японских экономических детерминистов различных марксистских направлений в академических кругах и оппозиционной политике".

Не нужно быть экономическим детерминистом или марксистом, чтобы совершить эту ошибку: она повсеместно встречается в англоязычных работах, посвященных Японии.

Неттля о Марксе: "Представление о том, что "современная государственная власть - это всего лишь комитет, управляющий общими делами буржуазии", - одно из исторически наименее адекватных обобщений, которые когда-либо делал Маркс". Она не просто исторически неадекватна, она затушевывает тот факт, что в государстве развития экономические интересы явно подчинены политическим целям. Сама идея государства развития зародилась в ситуативном национализме поздних индустриализаторов, а цели государства развития неизменно вытекали из сравнений с внешними эталонными экономиками. Политические мотивы государства развития подчеркиваются замечанием Дэниела Белла, опирающегося на Адама Смита, о том, что если бы людьми управляли только экономические мотивы, то стимулов к увеличению производства сверх необходимого или потребностей было бы мало.

 

"Необходимость экономического роста в развивающейся стране имеет мало или вообще не имеет экономических источников. Она возникает из желания обрести полноценный человеческий статус, участвуя в индустриальной цивилизации, участие в которой в одиночку позволяет нации или отдельному человеку заставить других относиться к нему как к равному. Неспособность участвовать в нем делает нацию бессильной в военном отношении против соседей, в административном - неспособной контролировать своих граждан, в культурном - неспособной говорить на международном языке".

Все эти мотивы повлияли на Японию Мэйдзи, но были и другие, свойственные только ей. В частности, один из них вытекает из договоров, которые Япония была вынуждена заключить после первых контактов с западным империализмом в XIX веке: Тарифную автономию Япония получила только в 1911 году. Это означало, что Япония не могла помочь своей развивающейся промышленности с помощью защитных пошлин и других методов, рекомендованных рыночными теориями того времени, и правительство Мэйдзи пришло к выводу, что для достижения экономической независимости Японии необходимо напрямую участвовать в ее развитии.

 

Вторая особая проблема Японии просуществовала до конца 1960-х годов, затем на время исчезла, но вернулась после нефтяного кризиса 1970-х годов; это дефицит международного платежного баланса и, как следствие, необходимость для правительства управлять этим самым непримиримым потолком в стране с крайне ограниченными природными ресурсами. Уже в 1880-х годах, пишет Тидеманн, для поддержания баланса между иностранными платежами и таможенными поступлениями "все ведомства должны были составлять валютный бюджет наряду со своим обычным бюджетом в иенах". Вновь такой валютный бюджет появился в 1937 году и в той или иной форме просуществовал до 1964 года, когда была проведена либерализация торговли. В эпоху высоких темпов роста контроль над валютным бюджетом означал контроль над всей экономикой. Именно МИТИ осуществлял этот контроль, и валютные ассигнования должны были стать его решающим инструментом в реализации промышленной политики.

Политический характер плановой рациональности можно подчеркнуть и другим способом. MITI может быть экономической бюрократией, но это не бюрократия экономистов. До 1970-х годов среди высших чиновников министерства было всего два доктора экономических наук; остальные имели степень бакалавра экономики или, что гораздо чаще, государственного и административного права. Только после того, как в июне 1957 г. заместителем министра стал Уэно Косити*, современная экономическая теория стала внедряться в процесс планирования в министерстве (Уэно изучал экономику во время длительного выздоровления от туберкулеза, прежде чем занять пост заместителя министра). Амая Наохиро отражает эту ориентацию на министерства, когда он противопоставляет взгляды ученого и практика и отмечает, что многие вещи, нелогичные для теоретика, жизненно важны для практика, например, реальность национализма как активного элемента в экономических делах. Амайя призывает к созданию "науки о японской экономике" в отличие от "экономики вообще" и утверждает, что некоторые вещи, возможно, не физика, но уж точно экономика, имеют национальные грамматики.

 

Еще одно отличие рыночно-рационального государства от планово-рационального заключается в том, что в первом случае экономисты доминируют в формировании экономической политики, а во втором - националистически настроенные политические деятели. В рамках государства развития борьба за власть ведется между многими бюрократическими центрами, включая финансовый, экономического планирования, иностранных дел и т.д. Доминирование MITI в этой области позволило одному из японских комментаторов назвать его "пилотным агентством", а журналист издания Asahi, часто выступавший с резкой критикой MITI, тем не менее, признает, что MITI, "без сомнения, является самой большой концентрацией мозговой силы в Японии". Юрисдикция MITI простирается от контроля за гонками на велосипедах до установления тарифов на