Перекись наконец смыли, локоны обкорнали, превратив в стрижку «под мальчика», и Эксл развернула меня в кресле к зеркалу.

— Ну как?

Перемена была ошеломительной. Волосы — точнее, их остатки — стали не платиновыми, как я хотела, а приобрели легкий желтоватый оттенок сливочного масла. Глаза на открытом лице выделились — огромные, темные, — а синеватые круги под ними стали заметнее. Брови, по-прежнему чернильно-черные, угрожающе нависали над глазами. Я выглядела как сумасшедшая. И чувствовала себя сумасшедшей.

— Брови, — выдавила я.

Эксл кивнула. Вскоре перекись уже выедала мои надбровные дуги, а я с ужасом ждала слепоты в результате химического ожога. Однако кратковременный ужас того стоил: когда меня вновь повернули к зеркалу, я выглядела гораздо адекватнее. Я изучила свое отражение и удовлетворенно кивнула — ни малейшего сходства с Джозефиной Бурман.

Пусть Эксл и не показала себя умелым колористом, я все равно оставила ей восемьдесят процентов чаевых и вышла на улицу. Теперь я не боялась чужих взглядов. По крайней мере, понимала, что они вызваны моей эпатажной прической, а не принадлежностью к проклятому семейству Бурманов из Элм-Парка. Какая разница, что именно толкнуло меня на спонтанное преображение — паранойя или разумное желание замаскироваться? Главное, я наконец-то смогла несколько минут не думать о подкасте. Наконец-то вновь почувствовала себя тем человеком, которого взращивала в себе с большим трудом.

В понедельник вечером вернулся Калеб — лохматый и тощий, как в нашу первую встречу.

— Душа моя, я дома! — оповестил он, открыв дверь.

Шутку оборвал лающий кашель. Сердце у меня сжалось. В этом хриплом голосе я услышала все: и многонедельный прием противомалярийных лекарств, и периодические пищевые отравления, и восемнадцатичасовой рабочий день. Хотелось немедленно уложить Калеба в кровать и укутать чистым одеялом, которое я специально постирала к его приезду. Вернулся! От радости из головы вылетело, что я всю ночь не спала, — меня терзали мысли о подкасте и паника, ведь Калеб скоро обо всем узнает, это лишь вопрос времени.

— Расскажи ему о подкасте сама. — Эллен уже раздражали мои постоянные звонки среди ночи. — Теперь вряд ли удастся сохранить тайну.

— Я думала, Питер засудит эту Поппи. Уберет ее болтовню из Интернета. И что же?

— Все оказалось сложнее, чем я рассчитывала. В любом случае о подкасте знает куча народу. Его недавно разыгрывали в «Субботнем вечере», ты в курсе? До Калеба обязательно дойдут слухи. Лучше сама расскажи.[2]

— Как?!

— Джози, ты взрослая девочка. Разберешься. Может, пора во всем признаться?

Эллен была права, но необходимость признаться во лжи пугала невероятно. При знакомстве с Калебом я сообщила, что мои родители умерли. Беспечная, невзначай брошенная фраза — я использовала ее, пока колесила автостопом по Европе, Юго-Восточной Азии, опять Европе и, наконец, Африке. Зачем портить отношения на одну ночь откровениями об убитом отце, безумной матери и презренной сестре? Однако Калеб оказался парнем не на одну ночь, моя ложь зажила отдельной жизнью и начала расти, а я так и не придумала, как рассказать правду.

Калеб вернулся в разгар ожесточенных дебатов, которые я вела сама с собой — признаваться ли, и если да, то как, — но стоило мне услышать его шаги, как все мои аргументы, все душевные терзания растаяли. Я хотела оказаться в его объятиях. Тени прошлого могли подождать.

Я вышла в прихожую. Калеб, нагнувшись, снимал с плеча грязную походную сумку. Сердце у меня стучало как бешеное.

— Привет, милый.

Он с улыбкой поднял голову — взгляд усталый, подглазины, — и улыбка тут же пропала.

— Вот черт, Джо! Что у тебя с волосами?

Я вздрогнула. Надо же, за размышлениями о том, как преподнести Калебу новости (фраза «Я должна тебе кое-что рассказать» звучала зловеще, будто дальше последует признание в измене, а вариант «Ты уже слышал о подкасте?» недостаточно серьезен), я начисто забыла о своем радикальном преображении.

— А! — Я неестественно засмеялась. — Увидела такую прическу и решила попробовать. Сам знаешь, я импульсивная.

Калеб растерянно моргал.

— Как-то… глаз режет.

— Так и было задумано, — не своим голосом ответила я.

Калеб слишком устал, поэтому кивнул. Заверил в том, что я все равно красивая, чмокнул в макушку и отправился спать на целых тринадцать часов.

* * *

Сестру я ненавидела не всегда. Первые пятнадцать лет жизни Лани была неотъемлемой частью меня самой; я существовала лишь как половина цельного комплекта. И искренне верила, что, если нас разлучат, я прекращу существовать.

Тогда, в далеком прошлом, сестра еще мною дорожила. Потом она променяла мои любовь и уважение на выпивку, наркотики и низкопробную вседозволенность. В те давние времена Лани была не бунтаркой, а просто лихой девчонкой — с косичками, разодранными коленками и жаждой приключений. Подбивала меня на бесчисленные вылазки по участку бабушки с дедушкой — от сеновала до пруда; тащила на задний двор, в домик для игр, и показывала дыру в стене за раковиной, где хранила свои преступные сокровища — леденец, стянутый из буфета, сломанную бижутерию, украденную у Эллен, второсортные любовные романы, позаимствованные с маминой тумбочки. (Именно последний трофей побудил маму обыскать нашу спальню и домик для игр и обнаружить тайник Лани. Книги и бижутерию вернули, леденец конфисковали.)

Да, Лани регулярно проказничала и часто пугала меня по ночам жуткими историями про людей с руками-крюками и про призраков-автостопщиков, однако именно она первой приходила мне на помощь и успокаивала в тяжелые минуты. Мы так наслаждались своим «близнецовством», что жалели маму, у которой сестра хоть и была (тетя А.), но не близнец, — и кузину Эллен, у которой вовсе не имелось братьев и сестер. Мы считали себя особенными, а нашу связь — нерушимой.

Потом папу убили, мама нас бросила, и Лани совершенно слетела с катушек. Я пыталась ее удержать, но спасаться она не желала. Это моя сестра-близнец дала понять очень четко.

Я не видела ее десять лет. Первое время после разрыва я только о ней и думала. Лани мерещилась мне повсюду: она разливала пиво в шумном пабе в центре Лондона, разглядывала Нику Самофракийскую в Лувре, закуривала сигарету на темной улочке в Риме. Я закрывала глаза — и Лани была тут как тут, со впалыми щеками, одичавшая… Она вела охоту за подсознанием и материализовывалась, как только мой разум хоть на долю секунды отключался.