— С удовольствием, — ответил Паризи.

По внутреннему телефону Макс попросил Алис сварить кофе и пригласил ее присоединиться к ним. Затем, зевнув, захлопнул партитуру и плюхнулся на диван.

— Все в порядке? — встревожился Паризи. — Не слишком волнуетесь?

— Как ни странно, нет, — ответил Макс, — телевидение — это совсем не то, что концерт в зале.

— К тому же трансляция будет непрямой, — напомнил Паризи, — вам не о чем беспокоиться. Если даже что-то будет не так, мы всегда сможем переписать пассаж-другой.

— Да, да, — сказал Макс, поднявшись и бросив хмурый взгляд в окно студии.

На улице, благодаря объединенным усилиям ветра и дождя, было пустынно. Никого и ничего достойного упоминания, если не считать того, что цены на рулоны линолеума, разложенные на тротуаре, по-прежнему снижены на 25 %; зеленый неон креста на аптеке мигал как обычно, а в соседней лавочке, торгующей старьем, все, как всегда, было по 10 франков. Появилась Алис с подносом в руках.

Младше Макса на два года и почти такая же высокая, но более худая, с такими же, как у него, тронутыми сединой волосами, немного неловкая и почти не накрашенная, с одной простой золотой цепочкой на шее, Алис была одета в скрадывающий фигуру светло-серый костюм, очень легкий и очень свободный. Поставив поднос на стул возле дивана, она с улыбкой подошла к Паризи, который при ее появлении вскочил с кресла и, прежде чем выпрямиться, деревянно поклонился. Казалось, Алис произвела на него настолько сильное впечатление, что, как только она к нему обратилась, он, не отрывая от нее серьезного взгляда, сразу же стал запинаться и потеть больше обычного. Макс, не привыкший к тому, чтобы Алис вызывала подобную реакцию у мужчин, с удивлением смотрел на импресарио, одновременно забавляясь смущением последнего. Когда Паризи, немного овладев собой, натужно сострил, Алис немедленно залилась смехом. Как многие не слишком красивые женщины, она использовала почти любой повод для веселья, так что смеялась она, может быть, слишком часто, хотя ее смех звучал хрипло, как крик ярости или страдания, словно он причинял ей боль, как будто с его помощью она старалась избавиться от чего-то внутри себя.

Однако Паризи, казалось, вовсе не шокировал смех Алис, чего не скажешь о Максе, который его терпеть не мог и тщательно избегал произносить в ее присутствии что-то хоть сколько-нибудь забавное, хотя нечто совершенно не смешное с таким же успехом могло заставить ее рассмеяться, и при попытке заставить ее умолкнуть она могла, благодаря обратной реакции, неудержимо и исступленно расхохотаться. Как бы то ни было, Макс решил прояснить ситуацию.

— Итак, — сказал он, — позвольте представить вам мою сестру. Кажется, вы не знакомы.

Вас же, напротив, я знаю очень хорошо и вижу насквозь. Вы, конечно же, вообразили, что Макс был одним из этих ловеласов, этих старых обольстителей, может быть и симпатичных, но все же довольно пошлых. Роза, Алис, а теперь женщина с собакой заставили вас создать образ мужчины, погрязшего в любовных авантюрах. Вы сочли, что этот образ довольно банален, и вы, возможно, не так уж не правы. Но все же вы не правы, потому что в жизни этого музыканта из трех женщин, о которых до настоящего момента шла речь, одна оказалась сестрой, вторая воспоминанием, а третья всего лишь видением. Других нет, так что беспокоились вы напрасно. Итак, продолжим.

Все время, пока они пили кофе, Паризи не отрывал взгляда от Алис, а когда она ушла, он сказал, что им пора отправляться и что машина стоит на улице Клиньянкур. Макс облачился в свою униформу пианиста. И хотя он одевался без нервозности и даже с непривычным спокойствием, от него сбежали еще две пуговицы. Одна поспешно закатилась под шкаф, другая ушла в подполье, скрывшись в трещине паркета. Должно быть, настала особая пора в жизни гардероба Макса, этакая пуговичная осень. Поскольку времени на розыски беглянок уже не оставалось, а призванная на помощь Алис констатировала, что она не успеет исправить положение, Максу пришлось заменить сорочку от смокинга на более повседневную. Это было досадно, но другого выхода не было, и вскоре они, усевшись в «вольво» Паризи, поспешно отбыли в направлении Шестнадцатого округа, который, если смотреть со стороны Шато-Руж, находится практически на другом краю Парижа — своего рода Новая Зеландия в пределах города.

— Скверно, — буркнул Паризи, — в центр лучше не соваться.

В самом деле, из-за непрекращающегося дождя на дорогах, как обычно, не замедлили образоваться пробки. Чтобы не терять времени в забитом машинами Париже, решили ехать кольцевыми бульварами.

Оставив позади прямую улицу Клиньянкур, они вскоре свернули направо, на улицу Шампьоне, через нее добрались до бульвара Пуассоньер и оттуда выехали на внешние бульвары, на тротуарах которых тот тут, то там стояли очень молодые женщины: нигерийки, литовки, молдаванки, словачки, албанки, женщины из Ганы, Сенегала, с Берега Слоновой Кости.

Стоя под зонтиками в весьма откровенных платьях, они практически постоянно находились в поле зрения одной из четырех категорий мужчин. Во-первых, за ними присматривали сутенеры, турки или болгары, которые, подробно проинструктировав своих подопечных, — не меньше тридцати заходов в день, а если будет меньше двадцати пяти, я тебе ноги вырву, — сидели, удобно устроившись, в тепле своих многоцилиндровых машин. Во-вторых, сами клиенты, вниманию которых девушки день и ночь предлагали себя, декламируя, словно заученное стихотворение, свое классическое заклинание, с паузой посередине: пятнадцать евро — минет, тридцать евро — любовь. В-третьих, девушками интересовались силы правопорядка. Эти чаще всего появлялись ночью, но не особенно усердствовали: «Здрасте, здрасте. Полиция. Документы, пожалуйста. Как, нет? Ну хотя бы ксерокопии». Не говоря уже о четвертой категории — телевизионщиках, тщательно следящих за тем, чтобы во время вечернего показа тысяча первого репортажа на эту тему лица ночных тружениц в соответствии с законом о защите частной жизни должным образом затушевывались. Начиная с бульвара Сюше эти молодые женщины и девушки, многим из которых еще не было восемнадцати лет, встречались все реже и реже, а на бульваре Буленвилье и вовсе исчезли. Именно туда, к Дому Радио, и вел машину Паризи.

Запись должна была состояться в восемнадцать часов, но потребовалось еще некоторое время, чтобы освоиться в студии, уточнить детали с осветителями, звукорежиссерами и уладить два-три вопроса с оркестром, хотя все уже давно было отработано во время многодневных репетиций. Затем приступили к гриму, люди подходили по трое, занимали три кресла, стоящие перед зеркалом, и попадали в руки специалисток; некоторые из них были довольно хорошенькие, хоть и делали свою работу с вежливым равнодушием. Впрочем, гримировали только солистов и дирижера. Оркестровая масса по большей части осталась в своем естественном виде, если не считать меланхоликов и сангвиников, на лица которых все же легло немного пудры. Несмотря на то, что оркестру был необходим минимум пространства, студия все же оказалась намного более тесной, чем это виделось на экране, но с телевидением это происходит постоянно: пространство, экран, идеи, проекты — все там становится меньше, чем в обычной жизни.