Мне нечего с собой брать. Я бы зачерпнул из колодца воды, но фляжка моя осталась дома, в деревне, которой больше нет, и я не хочу просить Асклакина еще об одной милости.

— Куда-то собрался, фиоарна? — окликает меня на выходе голос Нуталеи.

Я делаю вид, что не заметил, и, распахнув плетеную дверь, выхожу на улицу.

Я не знаю, сколько пришло времени, не знаю, как долго лежу здесь, на пропитанных кровью и потом простынях из тончайшего оштанского полотна. Волосы спутаны и мокры, на губах — язвы, а в сердце — бездна, наполненная до краев невыносимой болью.

Я плачу без стонов и крика. Глотаю слезы, чтобы не увидели сонные девушки, то и дело взбивающие подушки и прикладывающие мокрую тряпку к моему лбу. Лихорадка жжет меня огнем, спекая внутренности в один кровавый комок. Глупые тряпки и глупые девки. Они не помогут, потому что ничто во всей Цветущей равнине не может погасить огонь магии, горящий внутри меня.

Сегодня все стало намного хуже. Мне кажется, я уже слышу вдали звон колокольчиков — верный признак того, что смерть на пороге. Колокольчики укажут путь моей звезде жизни, когда я умру. Она покинет меня и отправится во тьму, туда, где гаснут другие звезды. Но я не хочу отдавать свое молодое тело земляным тварям. Не хочу закрывать глаза и уходить в вечную тьму, которую только в самом конце времени озарит вспышка нового рождения.

Я хочу ласкать своего мужа, хочу ощущать рядом с собой его сильное тело, хочу растить сына, хочу родить еще детей.

Я пытаюсь убедить себя в том, что я сильная. Инетис, дочь тмирунского наместника, жена правителя Асморанты, мать его младшего сына, не привыкла отступать перед трудностями. Отец говорил, что я похожа на него. Такая же добрая и светлая, острая как зуб тсыя, искренняя, как полная луна Чевь. Я не могу умереть, не дожив до конца двадцать шестого Цветения.

Я должна бороться.

Закрыв глаза, я чувствую, как тело покрывается липким потом. Губы у меня потрескались от жара, и я больше не могу говорить — только шептать — и не могу плакать — только хныкать и стонать от боли, разъедающей плоть.

Мне больно. Мне страшно.

В комнате пахнет моим телом, немытым, грязным, горячим. Мланкин не заходит сюда со вчерашнего дня. Он суеверен, он боится лихорадки. Травники наверняка сказали ему, что я умру. Лихорадка сожжет меня дотла. Меня понесут к лесу, чтобы похоронить, и мое тело рассыплется в пепел уже по дороге.

Я, Инетис, стану горсткой золы, и все потому что не сдержала слова, данного давным-давно своему Мастеру. Я обещала хранить магическое знание, даже когда стану женой правителя Цветущей долины. Обещала не отрекаться от магии и передать свои знания ребенку, которого рожу от Мланкина.

Я не смогла.

Мланкин ненавидит магов. Его отец умер от лихорадки, и маги не смогли исцелить его. Первая жена и мать наследника, прекрасная Лилеин, отравилась магическим питьем, которое должно было вернуть ей здоровье после женского недомогания. Она упала на пол прямо в кухне, сделав один-единственный глоток, и долго корчилась в судорогах, изрыгая из себя кровь и черную флегму, пока Мастер, приготовивший питье, бестолково бегал вокруг и что-то бормотал. Слюна изо рта прекрасной Лилеин капала на пол и застывала блестящими черными лужицами. Я видела эти лужицы. Они до сих пор там, хотя прошло уже шесть Цветений.

Блестят. Пугают. Напоминают.

Шесть Цветений назад своим указом Мланкин объявил преступной магию по всей Асморанте. Мастерам запретили появляться в городах, запретили открытое колдовство под страхом немедленной смерти. Любой горожанин мог донести на своего соседа, если заподозрит его в применении магии. Лгать маги не могли. Они признавались во всех своих темных делах, хоть и знали, что обрекают себя на смерть.

И умирали.

Мланкин казнил самых сильных и дерзких. Он заставил меня ходить с ним, смотреть на эти казни. Я видела знакомые лица, слышала знакомые голоса. Маг, который заговорил мой молочный зуб, умирал дольше остальных. Его сварили живьем в маслах, которыми натирают больные суставы. Некоторых магов заставляли выпить приготовленный ими же яд. Кого-то просто обезглавливали и сжигали голову на огне, чтобы никакой другой маг потом не смог вернуть убитого к жизни.

Я упала в обморок на первой казни. Спустя четыре Цветения, когда непокорных магов в землях Асморы уже осталось немного, и казни перестали быть каждодневными, я научилась сдерживать себя. Я ходила смотреть их даже беременной, хоть Мланкин и не заставлял меня тогда. Потому что боялась увидеть — и одновременно пропустить — смерть своей матери.

Теперь я почти жалела о том, что ее не казнили.

Кто-то вносит доску с едой. Я чувствую запах свежего хлеба, жареного мяса, но рот не наполняется слюной, хотя я не ела уже два дня. Я слишком слаба. Слишком устала.

— Тебе нужно поесть, фиуро, — говорит сонная, и я узнаю голос Сминис. Она приехала со мной из Тмиру, и она — единственная, кто еще называет меня фиуро, хотя уже шестое Цветение я — жена правителя, син-фира, а не просто дочь наместника. — Давайте же. Старая Сминис старалась для тебя.

Я открываю слезящиеся глаза и гляжу на нее. Она строго смотрит в ответ, смуглое лицо кажется почти черным в полумраке комнаты. На доске в углублении лежит хлеб, в своих углублениях стоят миска с мясом в соусе из трав и кувшин с молоком. Плотные стебли зеленого лучка так и ждут, чтобы я впилась в них зубами.

Я пытаюсь сглотнуть, но не могу.

Сминис ставит доску на каменный постамент у кровати. Она глухо стучит, и этот звук заставляет меня поморщиться. В моем прежнем доме, в Зусе, все было из дерева. Мланкин не любит дерево, потому что дерево можно заговорить. Ему можно приказать рассыпаться в пыль, вспыхнуть или сгнить. Холодному асморскому камню магия не страшна. Даже самые сильные Мастера не могут властвовать над ним. Мланкин поместил меня в эту каменную клетку, чтобы спрятать от магии.

Но она нашла меня. Все равно нашла.

— Давай-ка попьем молочка, — говорит Сминис, наливая из кувшина в глиняную кружку. — Тебе нужно пить. Ты горишь, фиуро. Огонь жжет тебя. Вода поможет его погасить.

Она ставит кружку рядом с кувшином и поворачивается ко мне. Синие глаза мягко смотрят на меня. Полная смуглая рука обхватывает меня за плечи и легко приподнимает, пока другая рука укладывает подушки повыше.

— Попьем молочка, фиуро.

Я покорно киваю, хотя знаю, что затея это бесполезная. Сминис подносит кружку к моим губам, чтобы я сделала глоток. Молоко холодное, но, попадая на мои губы, оно закипает, вспенивается и чернеет. Я не могу его проглотить, это больше не молоко, это пленка свернувшегося жира. Сминис качает головой и отставляет кружку прочь. Она вытирает мне губы и пробует снова. Я снова жадно приникаю к кружке, чтобы со стоном отстраниться, когда горячая пена обжигает мне рот.

— Я… не… — это все, что удается выдавить из себя. В горле словно засели дзуры — противная мошкара, которая в Цветение вьется в комнатах и набивается в глаза и рот. — Не… мо…