идти рука об руку с интересами купца. Пока он производил бы торг с остяками или спокойно занимался солением рыбы на каком-нибудь пустынном берегу, мне следовало бы сидеть в самоедском шалаше, в котором купцу в летнее время нечего делать. Кроме того, обские суда ходят не дальше Надыма, где живут еще остяки; но как пробраться оттуда до Таза, и вообще, возможно ли это при моих средствах — не знаю. Знаю только то, что лето в этих местах в высшей степени неблагоприятно для путешествия, предпринимаемого с лингвистической целью. Филолог должен отыскать для своих занятий несколько главных соответствующих станций и по возможности избегать пребывания в необитаемых, безлюдных местах, где, само собой разумеется, ему нечего и делать.

Зимой он может и остановиться, и ехать, когда ему угодно, потому что, говоря в самоедском духе, в это время везде есть люди, везде дороги. Летом же самоеды разбредаются, и всякое сообщение по тундрам прерывается, так что месяцы нельзя тронуться с места. Это я испытывал неоднократно и в последний раз на пути из Колвы в Обдорск осенью 1843 года. Я путешествовал тогда в обществе зырян на так называемом каюке вверх по реке Усе и доехал, таким образом, до подошвы Урала, пробыв в дороге около двух недель. Здесь в ожидании оленей и зимнего пути я принужден был простоять почти пять недель на пустынной тундре и питаться мясом дохлых оленей. От Колвы до Березова я ехал девять недель и на своем этом пути не встретил ни одного самоеда. Двумя месяцами позже я мог бы проехать это пространство в девять дней и встретил бы на дороге множество кочевников. Поэтому и в настоящем случае я не мог не ожидать тех же самых неприятностей. Кроме того, и еще одно обстоятельство заставило меня отказаться от неверного путешествия к Ледовитому морю. Во время прошлогоднего моего пребывания в Березове мне говорили, что при реке Казым[14] живут восемь кочующих самоедских племен (по мнению Шёгрена, — семейств), которые по языку значительно отличаются от самоедов, принадлежащих к Обдорской волости. Такого важного показания я, разумеется, не могу оставить совершенно без внимания и до отъезда к Енисею должен узнать что-нибудь подробнее об этой незамеченной до сих пор отрасли самоедского племени. Этого, по всей вероятности, я не в состоянии буду сделать до наступления осени, когда казымские самоеды, как говорят, посещают Кондинск[15] и Сургут.

Принимая в соображение все эти обстоятельства, я предполагаю поездить в это лето только по Иртышу и Оби и заняться преимущественно изучением остяцкого языка. Главным и удобнейшим для этого пунктом кажется мне местность около Самаровой, потому что сюда стекаются остяки из разных округов и, по уверению здешних русских, значительно отличаются друг от друга по языку. Хотя точнейшее исследование разных остяцких наречий и не входит в круг моей деятельности, но уже и для общего обсуждения языка и еще так грубого и не обработанного, как язык остяцкий, полезно и даже необходимо сравнение нескольких наречий. Кроме того, я надеюсь добыть здесь в течение же этого лета и необходимые сведения о казымских самоедах. В таком случае я мог бы с наступлением первого зимнего пути продолжать свое путешествие по какому-нибудь другому направлению. Согласно академической инструкции и собственному желанию постарался бы я тогда пробраться прежде к Тазу, затем к Енисею и потом, познакомившись вполне с общим северным наречием самоедского языка, перешел бы к южным его разветвлениям. Вот план, которого я еще покуда придерживаюсь, хотя предвижу, что выполнение его встретит большие затруднения. Важнее всего то, что я еще не знаю, можно ли с сургутской стороны пробраться к Тазу, а потом, следуя этому плану, мне уже нельзя будет посетить на этот раз самоедов, живущих в окрестностях Нарыма, потому что для них пришлось бы проехать несколько сот верст от Енисея к Оби. Для избежания этого крюка я мог бы распорядиться и таким образом: провести всю следующую зиму у разных самоедских племен по Оби, весной перебраться вверх по Кети в Енисей, спуститься вниз по нему и возвратиться вверх по Тазу. Все это, впрочем, будет зависеть от разных обстоятельств и отношений, которых вперед определить невозможно.

Путевой отчет

Самарова, 24 июня (6 июля) 1845 г.

Мая 25 (6 июня) отправился я с моим спутником по узкой и неровной лесной дороге из Тобольска в Бронникову, первую станцию по Березовскому тракту. С Бронниковой сухопутное сообщение прекращается, мы сложили свои пожитки в небольшую лодку и поплыли вниз по Иртышу.

После продолжительного, месяцы длившегося странствования сухим путем с радостью променяешь сани и тарантас на самую жалкую лодку. Что касается собственно до меня, то я искони имел особенное пристрастие к путешествию по рекам. Реки — первые пути, по которым я ездил, и впоследствии часто приводилось мне по ним плавать. В детстве еще познакомился я со многими северными реками Финляндии. Возмужав, я часто плавал по ним в Лапландии и в Северной России. И теперь меня радовала, как нельзя более, возможность познакомиться с одной из главных рек Сибири. Подобно пляшущей девушке движется Иртыш тысячами грациозных изгибов, боясь встретиться с своим возлюбленным, с Обью, несущейся со стороны к нему навстречу. Иртыш — положительно одна из красивейших рек Севера. Он не возбуждает и не потрясает чувства шумными водопадами, отвесными скалами и крутыми горами, как многие из рек Северной России, на которых чувство, подавляемое вечным однообразием, цепенеет и усыпляется. В нем все соединяется в картину великолепнейшей гармонии. Течение его быстро, но ровно; он бесконечно богат рукавами, островами, мысами, заливами; берега его разнообразны: то высоки и круты, то понижаются в луга, убранные роскошной растительностью. Но ничего не может быть приятнее для глаз разбросанных по средине реки групп цветущих деревьев, поднимающихся, кажется, прямо из воды. Проезжающему в маленькой остяцкой лодке по быстрым струям реки они кажутся плавающими садами. При закате солнца они оглашаются меланхолическими песнями пернатых — меланхолическими, говорю я, потому что на прекрасном челе китайской девы покоится черта какой-то грусти. Она грустит, как береза в «Калевале», о том, что лишена рачительного ухода и еще не то, чем бы могла быть в руках мудрого. Дичь всегда производит грустное впечатление — даже в великолепнейшем весеннем убранстве она походит на невесту в трауре. Впрочем, близ Иртыша первоначальная дикость несколько уже превозможена: по крайней мере, она не так гнетуща, как во многих других местах Севера. Это, может быть,