Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь мне все-таки придется сделать небольшой перерыв, чтобы глотнуть воды и перевести дух. Работа у чтеца легкая лишь на первый взгляд: как и всякое искусство, она требует постоянного труда. Об этом я как-нибудь тоже расскажу, вы только напомните мне, если не трудно.
6
К любой цели могут вести минимум два пути: прямой и окольный. Если вы из тех, кто уже в шесть лет выбрал себе будущую профессию и ухитрился не передумать до окончания школы – вас можно назвать везунчиком. Чаще всего бывает иначе – вспомните хотя бы Соню. Мой прямой путь выглядел бы так: пара лет театрального училища, а то и вовсе онлайн-курсы на Ютюбе – и можно зашибать бабло. Верите? Не верьте, я вас дурачу. Никто не становится актером озвучания вот так, с бухты-барахты. Девяносто девять процентов приходят в эту профессию из смежных, а бывает, что и совсем не связанных с актерством областей человеческой деятельности. Мой путь можно, пожалуй, считать максимально прямым из всех возможных.
В школе я не проявлял особой склонности ни к одному предмету, зато прекрасно умел валять дурака и легко сходился с людьми. Моя сестра пошла в туристический бизнес, и я думал, что тоже могу заняться чем-нибудь в таком духе: «Посмотрите налево, посмотрите направо». Но мама очень хотела, чтобы я окончил университет. У нас в семье ни у кого не было высшего образования, и на меня была возложена миссия прервать эту печальную традицию. На самом деле, мама верила, что искусство сделает из меня хорошего человека – и, смею надеяться, оказалась права.
В качестве профильного направления я выбрал средства массовой информации и добавил к ним лингвистику, чтобы уж загрузиться по полной. Я всегда был в первых рядах, если предлагалось купить козу – именно так я стал обладателем ипотеки, а затем и семьи, не имея постоянного заработка. Лингвистика доводила меня до белого каления, но именно там, на лекции по фонетике, я встретил Зака. Он тоже учился на двух специальностях – второй было писательское мастерство. А еще мы оба были музыкантами-любителями. Именно это так быстро нас сдружило. Зак по натуре был сдержанным и тихим, похожим на Шостаковича своими круглыми очочками, непроницаемым лицом и неизменной фигой в кармане. Он рано начал лысеть и к тридцати годам был уже как коленка – что, на мой вкус, только придавало ему импозантности. Мне нравилось, что мы с ним дополняем друг друга – и внешне, и по темпераменту. Он никогда не спешил, но ухитрялся успевать больше меня. Именно Зак открыл мне дверь в литературу – в настоящую, большую литературу, которой я до того времени не знал, будучи занят то учебой, то личными страданиями, а также поддержанием себя в физической форме и тому подобной прозой жизни. Зак сделал очень простую вещь: научил меня слушать аудиокниги.
Как в детстве я был покорен внезапно услышанной музыкой речи, так и теперь меня пленили красота и богатство литературного языка: сравнения, метафоры, звукопись. Я слушал книги в автобусе – и вечно проезжал свою остановку; слушал за приготовлением ужина – и всякий раз то ронял что-то, то чиркал ножом по пальцу. Со временем я, конечно, приноровился, а попутно нахватался чужих приемов и научился копировать стилистику, как иной актер пародирует региональные акценты. Для наших театральных капустников в универе я писал скетчи и сам же их исполнял на радость публике. Зак часто приходил на репетиции и садился во второй ряд, наблюдая за нами. В то время он уже пробовал себя в роли сценариста и делал совместные проекты с приятелем, учившемся на киноотделении. Для одного из таких проектов им нужен был закадровый текст, начитанный в той особой манере, какая ассоциируется сегодня с телевидением годов пятидесятых. Вы помните эти голоса, холодные и стерильные, как пальцы хирурга; их чеканное произношение и чуть брезгливые интонации красавца-мужчины, уверенного в своей неотразимости. Сейчас такое уже не в моде, и моим товарищам пришлось бы долго чесать репу и рыскать по картотекам в поисках живого бронтозавра. Но тут им подвернулся ваш покорный слуга, который незадолго до того начал ходить на курсы сценической речи.
Мой средний регистр, которым я обычно разговариваю, – мягкий и теплый. Обертона придают ему окраску, которую слушатели чаще всего описывают эпитетом «шелковистый». Вам придется поверить им на слово, потому что изнутри своей черепной коробки мы слышим свой собственный голос не так, как другие, а любая запись хоть немного да искажает тембр. А вот в нижнем регистре у меня прорезаются металлические нотки. Послушайте тромбон: на самом верху он может быть проникновенным, как гавайская гитара, а в другом конце своего диапазона становится властным и грозным – ни дать ни взять Джекилл и Хайд симфонического оркестра! Вот я тоже так умею. Чуткое ухо Зака, который был очень неплохим пианистом, подсказало ему, что я мог бы попробовать сымитировать нужный тембр, а остальное я поймаю без труда. Так и вышло. Короткометражка была, как сейчас помню, подражательской и наивной, но я до сих пор горжусь, что в титрах стоит мое имя. А это амплуа – старомодный диктор в галстуке и с аккуратно выбритыми баками – не раз еще пригодилось мне для работы с обучающими материалами, где нужно быть деловым, спокойным и в меру авторитарным.
Однако я забегаю вперед. По окончании универа я почти сразу попал на радио, где уже тусовался прежде в качестве практиканта. Сперва я начитывал рекламу, но благодаря безупречной дикции и способности не теряться при любых накладках оказался в отделе новостей. Зак к тому времени доучивался в магистратуре и был подающим надежды молодым писателем, чьи рассказы печатались в журналах. Мы по-прежнему регулярно встречались, играли дуэты, выпивали и разговаривали. Компаний больше трех Зак не выносил и жил один в съемной каморке напротив университета. Как-то раз он предложил мне записать аудиоверсию сборника рассказов – чисто для себя. Мы засели в студии на радио и начали пробовать. Вот тогда я и подумал впервые, что он в меня влюблен.
Мы с ним никогда не касались этого вопроса. О том, что он гей, я знал от других – он не скрывал
