утаскивали меня в марианские впадины разной степени маргинальности. Обычно я выбирался из них без потерь и приобретений, а в этот раз выловил Соню. Асексуалы оказались очень милыми: все, с кем я развиртуализировался, были общительными и вообще адекватными, с какой стороны ни посмотри. Соня была из тех, кто в принципе может вступать в половые связи, но ровно ничего от них не получает, кроме чувства удовлетворения партнера. Потребности в романтических переживаниях она тоже не испытывала, из-за чего долго парилась: ведь принято считать, что все девочки только и мечтают о любви. Когда я спросил, какими тремя словами она может себя охарактеризовать, она сказала «странная», после чего надолго зависла. По натуре она была не склонна к самокопаниям, и ей нечасто попадались собеседники, в одинаковой степени любящие говорить и слушать. Мы проболтали с ней часа три, сидя в кафе, и к исходу этого разговора я знал о ней больше, чем иной муж знает о жене после трех лет супружества. Я напросился к ней на конюшню, поскольку у меня никогда не было знакомых с настоящей лошадью – и уж тем более я не мог предположить, что иметь лошадь настолько захватывающе.

Еще через неделю Соня сказала:

– Слушай, а можно, я буду говорить, что ты мой бойфренд?

– Фигня вопрос. Кстати, если вдруг захочешь съехаться с кем-нибудь, обращайся. Я сосед тихий и посуду за собой всегда мою.

Так мы и оказались вместе под крышей нашего спичечного дворца с четырьмя спальнями. Мы обнаружили, что оба любим винтажную мебель, и в Сонины выходные стали ездить по комиссионкам в поисках всякой милой рухляди. Планировка дома была такова, что получалось две гостиные: сверху и снизу. Для верхней мы купили бамбуковые кресла, невесомые и состоящие из одних завитушек, как орнаменты в стиле модерн. В нижней гостиной мы устроили лежбище котиков, составив вместе два дивана и повесив напротив них телевизор. Раздвижные стеклянные двери вели на веранду с дощатым полом. Соня накупила растений в горшках, и они послушно цвели и благоухали, расползаясь вверх и вширь, так что всякий, попадая к нам, чувствовал себя как в райском саду. Здесь мы любили завтракать и пить кофе в хорошую погоду, приветственно кивая знакомым – бегунам, собачникам и всем, кто проходил мимо нашего дома, торчащего над вереницей разномастных заборов подобно крепости, открытой для всех.

Агенты по продаже недвижимости любят словечко «перетекает» – они вставляют его к месту и не к месту, когда хотят придать своему тексту связность: «залитая естественным светом гостиная перетекает в столовую, совмещенную с кухней, в которой вы найдете» – ну и так далее. В нашем доме я впервые ощутил перетекание личного пространства в общественное. Такого не бывает, когда живешь в обычном квартале, зажатый между улицей и соседями. Случайные гости не заходят к нам с парадного фасада: он для почтальонов, родственников и назойливых приставал, которые пытаются или что-нибудь всучить тебе, или выцыганить – интернет-провайдера, вечное спасение или тупо денег. А из парка в наш двор залетали мячики, дети, которые эти мячики искали, а иногда собаки и их хозяева. Самая драматическая история произошла вскоре после того, как мы вселились. Я стриг газон на заднем дворе и так разошелся, что решил подровнять еще и кусок лужайки снаружи. Муниципальные службы работали спустя рукава, и не нам одним доводилось наступать в собачью кучку, невидимую в высокой траве. И вот я елозил газонокосилкой, напялив наушники от шума, и тут мимо меня в открытую калитку что-то влетело, а затем туда же метнулась незнакомая мне женщина с перекошенным от ужаса лицом. В наступившей через пару секунд тишине я услышал грохот на веранде и полузадушенный мяв где-то сбоку от дома. Когда я вошел во двор, всё уже было кончено: худенький уиппет стыдливо прятал глаза, зажав голый хвост между ногами, а его хозяйка собирала осколки цветочного горшка, сброшенного на лестницу. Она была до крайности сконфужена, так что мне самому стало неловко. Пять лет мы гуляем в этом парке, призналась она, и ни разу не видели тут кошек. Потому и отпускаем собаку побегать, она вообще-то очень послушная у нас, но перед кошками не может устоять. Это понятно, сказал я, и на старуху бывает проруха. Мы вместе обыскали весь двор – виновник переполоха благополучно скрылся, и инцидент можно было считать исчерпанным. Но на другой день Соня нашла в почтовом ящике трогательную открытку с приглашением на кофе. Так мы познакомились с чудесной парой, с которой я потом не раз музицировал: он играл на гитаре, а она на флейте. Сам я всего лишь любитель, но совместная игра – это вид взаимодействия, а мне всегда нравилось взаимодействовать с людьми всеми доступными способами.

Виолончель была связана для меня с мамой. Они походили друг на друга даже внешне: мама была фигуристая, с благородным профилем и сочным грудным контральто. По ней сохла, думаю, половина пассажиров корабля, который привез ее сюда из Кампании вместе с родителями и младшим братом. За ней волочились все ребята в Маленькой Италии – бедном и пестром северном пригороде, где они поселились. В шестнадцать лет она бросила школу, потому что родителям нужна была помощь в бакалейной лавке. По вечерам, когда лавку закрывали, она шла на танцы, где вскоре познакомилась с моим отцом. Они поженились, когда ей было восемнадцать. А где же тут виолончель, спросите вы? А нигде. Иммигрантам в конце шестидесятых было не до баловства, а уж молодой семье и подавно. Но потом, когда родные и знакомые стали советовать ей отдать сына в спорт, она никого не послушала и отдала меня на музыку.

Мама заметила мою музыкальность раньше, чем я сам ее осознал. Я проявлял к музыке не больше склонности, чем обычный ребенок, но она была нужна мне, как инструменту нужен корпус – для гармонии. Я был, как теперь принято говорить, высокочувствительным мальчиком – а тогда меня называли «неженка», «плакса» и тому подобными словами. Дело осложнялось тем, что огромный мир притягивал меня невероятно; мои глаза и руки находились в вечном поиске, и попытки обуздать эту любознательность заканчивались фрустрацией: я принимался исступленно теребить лямки своей маечки или швы на трусах. Эта привычка, а также склонность постоянно и громко разговаривать сам с собой беспокоили мою маму, которая – надо отдать ей должное – всегда была исключительно здравомыслящей. Она не спешила следовать чужим советам – к примеру, напоить ребенка валерьянкой, когда станет совсем уж