Смывая за собой, он подумал, что своя моча не пахнет.

И снова его лицо в зеркале, слабая светлая полоска окружает его голову. Во тьме, в той тьме, что окружала его неотступно, он увидел Грундстрёма. «Загляни в свое сердце, Йельм!» Потом возник Мортенсон: «Еще ничего не кончено, Йельм». И Сванте: «Тихо, Полле, не делай глупостей». А затем появился сын Данне, вот он стоит у светлой пелены, отделяющей детство от юности, не сводя глаз с отца. А вот Фракулла, тихо: «Я жертвую собой ради них». И Силла, Силла тоже здесь, в безликой тьме: «Неужели тебе до сих пор отвратительны естественные функции женского тела?»

Загляни в свое сердце, Йельм.

Такая пустота, такая ужасающая пустота.

Все разваливается. Отстранен от должности, уволен. Даже не пособие по безработице. Социальное пособие. Кому захочется иметь дело с разжалованным полицейским?

Ночлежки на вокзалах, ненависть к социальным пособиям, жаргон черномазых. Конечно, он, как все, презирал живущих на пособие, это сборище дармоедов. А теперь сам очутился среди них. Почва ушла из-под ног. Он болтается в мерзкой пустоте.

А где же полицейское руководство? Все его бросили. Лучше бы он застрелил их всех.

Грундстрём: «В этом мы чертовски близки к полицейскому государству».

В ванной комнате постепенно проступили очертания предметов, они обрели объем и заняли свои места. Глаза привыкли, и ночь сбросила плащ-невидимку. Пора бы уже разглядеть и собственное лицо. Но оно не проступало. Оно все еще пряталось во тьме.

Лишь силуэт.

Загляни в свое сердце, Йельм.

Он сидит совершенно неподвижно в темноте, которая не совсем темна. Сквозь балконную дверь от парадного входа просачивается свет уличного фонаря. Если он повернет голову, то увидит два больших музейных здания, тускло освещенных изнутри. Но он не поворачивает головы. Стоит полная тишина. Взгляд его все время устремлен в одном направлении — к полуоткрытой двойной двери, ведущей в прихожую. Он уже оглядел комнату. Кафельная печь и камин в одном помещении. Рядом с камином большой матово-черный телевизор и поставленные друг на друга видео- и стереоустановки. На полу три сотканных вручную ковра с изображением картин. Два обеденных стола со стульями и громадный кожаный диван темно-красного цвета. На стенах картины современных шведских художников, три Петера Даля, две Бенгта Линдстрёма и два Ула Билльгрена. На каминной полке красуется большая мозаичная утка Эрнста Билльгрена. На двух планах квартиры отмечено в общей сложности семь печей. Если предыдущая гостиная была безвкусной, то эта выглядит очень стильно.

Он сидит в одном и том же положении около часа.

Затем он слышит, как открывается входная дверь. Звенят ключи, никак не желающие слушаться мужчину, который, как он знает, возвращается домой один. Мужчина тихо ругается, понятно, что он немного выпил, но владеет собой. Или, точнее: выпил как человек, знающий свою меру и способный весь вечер ее придерживаться, дабы не испортить удовольствие. Он слышит, как мужчина снимает ботинки и не спеша надевает тапочки; даже, кажется, как расстегивает пиджак, развязывает галстук, снимает и вешает шелковую рубашку.

Мужчина толкает створку наполовину открытой двойной двери метра в три высотой. Входит в гостиную, спотыкается, теряя одну тапочку, чертыхается, наклоняется, пытаясь снова ее надеть, затем выпрямляется и видит его сквозь дымку хмеля. Пробует разглядеть его и громогласно восклицает:

— Три тысячи чертей, это что за фигня?!

Последние слова великих людей, ставшие афоризмами.

Он поднимает пистолет и делает два коротких беззвучных выстрела.

Мгновение мужчина стоит тихо, очень тихо. Потом оседает на пол.

Несколько секунд стоит на коленях, не шевелясь, затем валится в сторону.

Он кладет пистолет на стеклянный столик и делает глубокий вдох.

Перед его внутренним взором всплывает список. Он мысленно ставит в нем галочку.

Затем подходит к стереоустановке и нажимает кнопку. Плавно открывается прорезь для кассеты, кассета скользит внутрь, прорезь столь же плавно закрывается, и первые звуки фортепиано плывут по комнате. Пальцы перебирают: вверх-вниз, руки перебегают: вперед-назад. Вступает саксофон и подхватывает мелодию фортепиано. Тот же шаг, тот же маленький променад. Когда саксофон остается один, танцуя и прыгая, а фортепиано начинает кротко подыгрывать на заднем фоне, пинцет извлекает из стены первую пулю. Он опускает ее в карман, подносит пинцет ко второй дырке и замирает в ожидании. Еще две маленьких барабанных партии. Саксофон выписывает какую-то удивительную арабеску, и несколько секунд длится прогулка на восток. Затем фортепиано умолкает. Остаются саксофон, басы и барабаны. Он видит, как пианист покачивается, ожидая. Yeah, u-hu. Он тоже ждет. Пинцет возле дырки.

Саксофон взбирается к своим высотам, все быстрее. Ай! Неужели сам саксофонист издает эти маленькие возгласы между тактами?

Вот оно, аплодисменты, слушатели переговариваются, переход от саксофона к фортепиано, и в этот момент он с усилием вытаскивает вторую пулю. Вот так. Стружка летит на пол. Сплющенный комочек падает в карман и присоединяется к первому.

Саксофон уступает место фортепиано. Оно начинает свои неловкие пассажи. Затем освобождается от строгой схемы и парит все свободнее, все красивее. Он может слышать эту красоту даже сейчас. Внутри себя. Не только как… напоминание.

Басы исчезают. Фортепиано снова прогуливается туда-сюда. Как в начале. Ему следовало бы научиться разбираться в этом по-настоящему. Саксофон подхватывает.

Последний повтор.

Аплодисменты, свист.

Он отвешивает легкий поклон.

Он может слушать это бесконечно.

Первого апреля Пауль Йельм сидел в комнате для допросов и тер руки, не в силах остановиться. Часы на стене показывали 10:34. Действительно ли они решили его поджарить? Или все это лишь первоапрельская шутка?

Он уже и не знал, что отвечать. Он очутился в полной изоляции. Возможно, Грундстрём был прав. Возможно, его демонстративное наказание и вправду необходимо. Ведь ему известно, какие настроения бродят в полицейском управлении, он разделяет их, они пускают в нем корни.

Дверь осторожно приоткрылась. В проеме замаячила сочувственная физиономия Грундстрёма, но невозможно было определить, насколько сие сочувствие искренно.

— Сожалею, Йельм. Мы приняли решение еще утром. Ваше заявление об уходе должно лежать на столе у комиссара Брууна не позднее трех часов дня. Поскольку вы увольняетесь по собственному желанию, к сожалению, вопрос о выходном пособии либо о пособии по безработице не стоит.

Но нет, не то. В дверях показалось лицо незнакомца.

В течение нескольких секунд он пристально рассматривал Йельма. Незнакомцу было за пятьдесят, непримечательная внешность, опрятно одет, гладко выбрит, лысоват. Монументальный нос. Устремленный на Йельма проницательный взгляд не давал никаких подсказок. Незнакомец протянул руку.