— Женишься — забирай!..»

— Что, прямо так и сказал?

— Прямо так! Про это дед не стал бы врать.

— Это точно, скорее бы промолчал.

— Ну, а дальше-то что?!

— Что-что… Женился прапрадед на этой красавице! Он слово своё держал, вот так она нашей прапрабабкой и стала.

…Вяхирь гулит басом, даёт знать о себе из лесной чащи, тревожит. Ровно так не дозволяет позабыть об себе и прошлое, которое мы листаем с раннего детства до… до… до-диез…

— Мам, а кто это там на фотокарточке?

— Не отвлекайся, сиди ровно, занимайся, тебе завтра в музыкальную школу.

— Ну, ма-ам! Я тоже хочу посмотреть!

— А руки у тебя чистые?

— Да…

— Сухие?

— Так я же играю!

— Всё равно, иди, вымой ещё раз и вытри насухо! Немедленно!

Что у неё за манера, переводить разговор на другое, когда я спрашиваю о том, что мне действительно интересно? И, покуда я вернусь из ванной, торопясь, едва не сорвав полотенце с петельки, альбом с фотографиями наверняка будет уже убран на место, подальше от моих любопытных глаз и глупых вопросов.

Полвека спустя, мать, не помня, не зная половины из того, что было на самом деле, а другую пересказывая по-своему, станет изумляться моей неосведомлённости:

— Как тебе не совестно! Надо знать свои корни!

Да кто бы спорил… Только не я.

Капель, заведённая пружиной недавнего дождя, отсчитывает мгновения. Кому рассказать хотя бы про них? Которому из поверить20 минувшее? Поверить кому?

Так не бывает

Пещера арки дома, где жила бабушка, от поребрика душного тротуара до геометрического уюта внутреннего двора, делила дни детства надвое. Плоские и правильные, проведённые с родителями и другие, — в гостях у бабушки. Неровные, сытные куски этих дней легко умещались в красочной картонке, заляпанной акварелью и отпечатками маленьких пальцев, выпачканных непременно чем-то очень вкусным: к примеру, солёным сливочным маслом, намазанным на горбушку белой булки.

Вспоминаю бесконечные прохладные летние утра с долгими, чинными завтраками, под тихий звон серебряных приборов о фарфор…

— Мама, зачем вы поставили эти тарелки? Разобьёт ведь!

— Пускай. Это не самое страшное из бед. Ребёнок должен расти в любви и красоте, дабы было после по чему ровнять, чтобы учился не уставать радоваться. Пресыщение, моя милая, не от обилия красок, но из-за неумения понять их глубины!

И, поощряемый бабушкой, я впитывал, сравнивал, восхищался и судил, как умел.

Проходя через арку, я ни разу не смог сдержать своего восторга от её округлых форм.

— У-у-угу-у! — Кричал я с упоением.

— Не балуйся. — Раздражённо дергали меня за руку взрослые. Все, кроме бабушки, которая, улыбаясь одними уголками губ, заметно замедляла шаг, а то и вовсе останавливалась, принимаясь что-то искать в ридикюле. Впрочем, когда я, не на шутку распалившись, пугал своими воплями голубей, тогда уж хмурилась и бабушка:

— А вот так не годится. — Тихо говорила она, и пристыженный, я сам продевал свою ладошку в её руку, предлагая идти дальше.

Помню, как сейчас. В день своего рождения бабушка склонилась над нарезанным тортом:

— Тебе какой? Наверное, с розочкой? — Улыбаясь спросила она, и в ответ на умоляющие мелкие, едва заметные кивки, перенесла треугольной лопаточкой на мою тарелку кусок с самой большой белой розой.

— Мама! Вы опять его балуете!

На подобные сетования бабушка обыкновенно лишь молча поднимала правую бровь, но в тот раз возмутилась:

— Это возбраняется? Есть какой-то закон, запрещающий мне портить внука?

— С нами ты была строга… — Обиделась мать, на что бабушка со вздохом возразила:

— Вот доживёшь до моих лет… — После чего спор иссяк сам собой.

Если бабушка не вела меня в музей, а просто «подышать», то позволяла взобраться по пожарной лестнице, ведущей на крышу дома. Приподняв головой железную дверку, я пробирался мимо громоотвода и бочек с песком, поближе к перилам, где усаживался покормил с рук голубей, да погладить выпачканный побелкой лоб дворовой кошки, что с мявом, опираясь головой в стену, забиралась вслед за мной наверх. Вблизи облаков птицы и кошка мирились с обществом друг друга.

Когда я немного подрос, бабушка вручила мне пачку новых рублёвых бумажек, половину пенсии, чтобы я мог купить гитару, и именно ей я спел свою первую песню.

Мне не исполнилось четырнадцати, когда однажды утром жизнь позабыла разбудить бабушку, порешив, что справится сама, и дальше пойдёт без неё. Только вот… жизнь оказалась слишком самонадеянна, как тот малыш, что вырвался из рук, но пробежав пару шагов, упал. Плашмя… зарывшись лицом в…

Вне пригляда бабушки, всё вокруг оказалось или стало не таким, как раньше. Любая радость и красота были теперь с позолотой грусти по ней, а при виде цветка белой розы, мне всякий раз вспоминался другой, из крема, с куска торта, которым некогда щедро наделила меня бабушка.

Поезд бытия следует из пункта в пункт без остановки. Люди выходят из него на полном ходу один за другим. Его б загнать в тупик… или заставить остановиться и сдать назад, но… Так не бывает. Ни для кого. Никогда.

Сватовство

Я наблюдал за тем, как ящерица взбиралась по комьям земли, приникала к их пылающим по причине пристального внимания солнца щекам, и перенимая их горячность, сама делалась порывистой, ловкой, даже бедовой21 слегка, что не мешало ей навлечь на себя беду, — внимание ястреба, — и избежать её, в тот же час, проскользнув промеж кусков сухой почвы, как сквозь землю.

Мы сидим за столом. Нынче день, когда решится, наконец, — быть нам вместе или нет. Скрывая смущение, я принимаюсь рассматривать небо:

— Облака удерживают небо ажурными уголками, словно фотографии в альбоме.

— Было уже. — Ответствует мне она, и в её голосе слышится мне не то раздражение, не то смятение.

— Вчера? — Живо интересуюсь я, старясь разговорить её.

— Не помню. Когда-то. Какая разница. — Почти не скрывая чувств, сердится она.

— Ястреб требует дань… — Настаиваю я, но она лишь злится в ответ:

— ?!

— Синью. С неба! А венок леса обрамляет высокий лоб горизонта…

— Когда вы повзрослеете? — Брезгливо сморщившись, интересуется она.

— Никогда. — Отвечаю я, и ласточка одобрительно треплет меня крылом по волосам.

Когда над столом пролетает жук, она едва не вскакивает:

— Кто это так трещит? Оно кусается?

— Нет, не бойтесь. — Успокаиваю её я. — То майский жук. В тщетных попытках напугать, он тарахтит на всю округу, покуда не падает без сил…

— Куда?

— Так над чем обессилеет, туда и падёт.

— И в чашку? — Изумляется она, после чего приходит мой черёд удивляться: