— Ни с каких. Просто, если насекомое окажется в чашке с горячим чаем, то обожжётся.

— Вам его жаль?! — Нежность и благодарность за сочувствие переполняют меня, и готовы захлестнуть, смыть с берега памяти давешнее небрежение к облакам, но увы.

— Куда после девать чашку? Придётся отдать горничной или отставить для незваных гостей? Я сама побрезгаю пить из неё после…

С нескрываемым разочарованием я посмотрел на девицу, которая, противу моих ожиданий, оказалась куда как более практической. Хорошо, хоть была честна. И… я оставил её. Рассудив, что спокойствие, благоразумие и бесчувствие совсем не одно и тоже.

Спустя четверть часа, убаюканный ездой, я любовался сквозь ресницы на вечернее, нежно-голубое небо, которое плавилось над оранжевым пламенем закатного солнца, а вместе с ним таяла льдинкой и сама прореха луны…

Конфета

Угадано, подсмотрено, подслушано, замечено…

Со стороны, у других, — и кусок слаще, и жизнь лучше. Так ведь? Да так — так, не отпирайтесь! Даже фуражка, точно, как ваша, на чужой голове, кажется, сидит крепче, и ветром-то её не сдует, и птичка, взлетая, не посадит на неё свою белую кляксу, не обелит, так сказать! А то, что на вас самих иной смотрит с завистью, — померещилось, почудилось, быть того не может, ибо вы — самый разнесчастный из ныне живущих, последний кусок пирожка с мясом положили в рот, губы расписной салфеткой утёрли, из чашки тонкого фарфору пенным кофием запили, в кресле откинулись, и ну себя жалеть.

Хотя… всегда найдётся, позавидовать кому. Оно, конечно, порадоваться бы лучше, да тут уж — как кому сердце дозволит.

Помню, завидовали нам соседи… Отец был военным, а мама не работала, дабы не отнимать пайку у соседок, чьи мужья поднимались затемно в 7 утра по заводскому гудку, будильники, что имелись тогда далеко не в каждом семействе. Мы, мальчишки, набегавшись до рези в животе, даже сквозь сон не путали зудение Загорского оптико-механического с баском скобянки, и успевали забежать в класс за несколько мгновений до «Здравствуйте, дети!» строгим голосом учителя.

Проводив нас с сестрой в школу, мама, ровно как и другие жёны папиных сослуживцев, принималась крутиться. Прокормить четверых на папино довольствие было непросто, пшёнка, самая дешёвая крупа, подавалась у нас к столу в разных видах: горячей рассыпчатой, нарезанной на ломти холодной, а то, если повезёт, и с молоком. Бывало, не на зависть соседям, а чтобы побаловать нас, мама покупала в лавке пол фунта шоколадных «Мишек», и не во всякий день за ужином мы делили одну-единственную конфету поровну, на четыре части, столовым ножом.

Некоторые жёны военных умели шить. Так, к примеру, на первом этаже в нашем подъезде жила тётя, Дина Ивановна, подпольная портниха, которая строчила на швейной машинке Зингер нужные дамскому полу лифы, и могла не экономить, как минимум, на конфетах. Прочие же жёны вели домашнее хозяйство, смотрели за детьми и добывали продукты, после чего отправлялись в библиотеку, где читали запоем всё, от Толстого …до Толстого.

Угадано, подсмотрено, подслушано?.. Испытано! На собственной, так сказать, шкуре. Впрочем, родители, надо отдать им должное, старались делать для нас всё, что могли, — любили, заботились, показывали на своём примере, что такое достоинство и честь, а также — делили с нами ту самую конфету, что казалась слаще иного пуда пряников, коих не едали мы ещё ни разу на своём веку.

Бражник

Попеременно втягивая то живот, то щёки, по окошку ползла гусеница, долготою22 с вершок. Дебелое её тело, обтянутое платьем из плотной золотой парчи с серебряными вставками от самой горловины до подола обращало на себя внимание, но сей чопорный, несколько топорный облик вызывал у окружающих опасливое почтение, что держит на расстоянии менее уверенных в себе. Ибо, не ровен час, — склонишься эдак, сдуть приставшую невзначай к платью пылинку, а получишь в ответ негодование, али колкость, либо едкое слово, будто прикосновение?! Себе дороже! Лучше обойти, не давать повода, не рекомендоваться выскочкой. Уж коли сама подзовёт, тут другое, делать нечего, — невежливо представлять, будто занят и торопишься.

Только вот молчит, не зовёт, потому знает — нет охотников знаться с нею, а если кто и обнаруживает в себе такое намерение, сдерживает его опасливостью, что трусости или благоразумию сродни, — то уж у кого на то какой расчёт.

Гусеница ползла по окошку, и душа ея при каждом движении разбрызгивалась поровну, не миновав ни единую из многих пят. Больно отзывалась в ней брезгливость, с которой встречали её появление. «Пусть бы не остановили… не позвали… не обратился бы кто…» — Молила она про себя кого-то незримого, но всесильного, и торопилась спрятаться, закатиться угольком в уголок, уединиться под покровом укромной, спасительной тени.

Намного позже, через пару-тройку лет, когда течение Леты снесёт пугливых с завистниками, осторожных с расчётливыми, а вместе с ними и преисполненных отвращения, бражник, — в новом облике солидной роскошной бабочки, — будет принят в обществе, и перелетая с цвета на цветок, непременно вздохнёт, сострадая недолгой памяти тех, в ком не нашёл сочувствия давней порой, когда был простой гусеницей:

— А что бы не думать обо мне плохо? Увидеть душу, а не только то, под чем скрывается она…

Невозвратный билет

Сгибаясь под грузом воспоминаний, с лёгкой сумкой на плече я искал свой вагон. Внимательно, с серьёзным лицом изучив мой билет, прочтя сладким от мятной конфетки шёпотом цифры плацкарты, девица вздохнула с очевидным облегчением:

— Так тож не сюда вам! Дальше!

— Почему? — Удивился я. — Перед вами третий вагон, четвёртый ещё раньше, значит это мой, второй!

— Та ни! Мы нулевой! Ваш следующий!

Поддёрнув повыше ремень сумки, я вздохнул и пошёл по перрону, изучая его неровности. В сторону здания вокзала старался не смотреть, ибо и без того хорошо знал об его устройстве.

Чуть больше года прошло с тех пор, как не стало отца, а до того он всякий раз провожал меня к поезду. Чтобы побыть со мной или дабы вновь увидеть памятник из своего детства, что словно последовал за ним с берегов одной реки на берег другой23? Какая разница. Мне было приятно ненавязчивое присутствие отца, рассеянное молчание, готовность услужить, купив билет, и его заговорщическое «на представительство», опуская мне в карман сдачу.

Отец вызывался проводить, невзирая на мороз, слякоть или жару. Если ему нездоровилось, то и тогда, не слушая возражений, он собирался с силами, одевался потеплее,