один жандарм, о которых вы, Юрий Федорович, тоже, наверное, знаете… Кто не знает, как они издевались над своими же русскими. И они молчат, нет и не было у них идеи, кроме подлости и чревоугодия… И еще я вижу разных людей — их большинство, они замкнулись в себе, как вы, как я, — они думают… Вот это смешение мне и не нравится — как бы нам не пришлось хлебнуть горя, пока разберутся во всем, Россия еще долго будет Россией: санкции, инстанции, и пока до меня дойдет… Хоть бы взглянуть еще разок на Марию Александровну — друг она мне сердечный… И детей у нас не было… — вдруг закончил он с тоской.

В пути он больше не сказал ни слова. Борейко замкнулся в себе и старел на глазах. Отрешенным взглядом смотрел он и не видел ничего. Зябко передергивал плечами — кутаться было не во что: светлый костюм, некогда белая сорочка с галстуком и соломенная шляпа — это вся его одежда.

«Надо его подбодрить, — подумал Алтайский. — Пока солнце светит, проскакивают сквозь дверь зайчики, ты живешь и веришь в жизнь, ты должен верить и он, Борейко, тоже должен…»

Сознание стало четким. Алтайский осторожно надел перевязанные тряпочкой очки с выпадающим стеклом и посмотрел вокруг, не поднимая головы, — теперь он знал, что при резком движении будет опять больно. Все так же ходили люди, бороды их, казалось, стали еще длиннее, четко вырисовывалась пестрота одежды: пыльники, светлые и темные костюмы, японское трофейное обмундирование. Желтые налеты пыли, сальные пятна на одеждах… И люди — разные люди, разные лица: задумчивые, наглые, растерянные, ненавидящие, заискивающие и все — незнакомые… Откуда они?

Подошел Борейко. В который раз он принес воду Алтайскому в своей банке из-под американских консервов. Банка была единственной собственностью Борейко и, похоже, фундаментом, фетишем его сегодняшнего существования. Банки были большой ценностью, причиной ссор. Ему приносили в бачках, банок было мало, и кто имел банку, ел первым, пользуясь щепочкой вместо ложки. Кроме того, владелец банки мог есть не всухомятку, он имел возможность запивать еду водой. И все же на собственность Борейко никто не покушался: все знали, что банкой он пользовался и в других экстренных случаях. Дело в том, что желающий пробраться ночью по малой нужде к выходу был вынужден терпеть ругань, а то и побои, если в темноте случалось наступить на кого-нибудь, Борейко старался этого избежать… После он тер банку песком, землей, полоскал водой, сушил на солнце и не замечал косых, осуждающих взглядов. Алтайский узнал об этом, когда было поздно отказываться, — пришлось бы оскорбить и унизить единственного человека, который заботливо и бескорыстно за ним ухаживал и еще, несмотря на свою собственную опустошенность, искренне и неумело пытался подбодрить собрата по несчастью…

Неделю назад Борейко, как всегда, воздерживаясь садиться в светлом костюме на пыльный пол и поэтому сидя на своей банке, задремал около изголовья Алтайского. Ноги его поехали и зацепили очки, которые Алтайский обычно прятал под свернутый в изголовьи пиджак. Когда Алтайский открыл глаза и увидел свои очки под ногой Борейко, было уже поздно — сломался ободок, одно стекло не держалось, а без очков он перестал различать лица дальше трех метров… Борейко тяжело переживал вину, как его ни успокаивали, и однажды, укладываясь спать рядом, потихоньку намекнул, что готов отдать за очки свою банку. Алтайский сделал вид, что не понял намека, и Борейко смущенно замолчал…

Сейчас Борейко опустился на корточки, держа в руках банку.

— Дмитрий Александрович, — взглянув на инженера, с усилием разжал губы Алтайский, — следователь сказал, что контакт со мной может быть опасен. У меня какая-то инфекционная болезнь, меня направят в госпиталь.

— Полноте, Юрий Федорович! — ободряюще протянул Борейко. — Нет такой болезни, которой бы я не болел!

— А если брюшной тиф, дизентерия или холера?

— Полноте! Холера бы вас корчила, а другие желудочные болезни старикам не страшны! — попытался он улыбнуться. — Вот выздоровеете, Юра, — неумело, веселым тоном продолжал Борейко, — прежде всего попрошу Марию Александровну, и она сама купит вам лучшие пейсовские очки… Вы будете ходить к нам в гости, ходить часто…

Борейко приумолк — запала веселости не хватило, потом добавил задумчиво:

— Вы знаете, моя жена не просто любит готовить, она любит смотреть, как с аппетитом едят… Ну, а какой я едок — одно огорчение, а она… она… — тоска, привязанность, печаль, безнадежность прозвучали в этих словах. За ними зримо встало желание представить, вспомнить в мелочах, ощутить знакомый, дорогой и такой далекий образ… И сам Борейко это понял и безнадежно замолчал…

Вместе с Дмитрием Александровичем Алтайский ночевал последнюю ночь — никогда больше им не суждено было встретиться.

Вечером 29 сентября, перелезая через высокий борт полуторатонки, Алтайский снова почувствовал сильный приступ тупой боли в животе…

Шел теплый дождь, когда машина проехала контрольный пост военного госпиталя.

Глава 3. ГОСПИТАЛЬ

В пустом санпропускнике было холодно — Алтайского знобило. Кусочек мыла, который дала санитарка, был настолько мал, что сразу растворился в густых прядях грязных волос. Мыться было трудно и по другим причинам — носовой платок вместо мочалки, свинцовая тяжесть в теле, которая буквально придавливала к деревянной, выскобленной до торчащих сучков скамейке. Кругом шныряли молоденькие санитарки, но если бы какая-нибудь из них захотела помочь Алтайскому — он бы отказался: видеть девчонок в мужской бане, пусть даже в белых халатах, стоять перед ними голым ему еще не приходилось. Алтайский слышал, что у японцев жена по зову мужа запросто идет из женского отделения в мужское в первозданном виде, чтобы потереть ему спину… Но ведь он-то не японец, к тому же ему всего 28 лет…

Тут Юрий увидел, как из парной вышли два голых стриженых паренька, очевидно, бойцы. Они вылили на себя по шайке холодной воды и отправились на выход, где в дверях стояла санитарка.

По-деловому взглянув на них, она тоном примирения сказала:

— Ну вот, постриглись и порядок. Проходите!

— Уж слишком ты, девушка, настырная! — бросил на ходу один из бойцов.

— Больно надо, чтоб вшей завели!

Алтайский про себя отметил: «Разговор деловой. Очевидно, ничего зазорного в том, что одна из сторон в голом виде, нет. Значит, так принято!»

Он перестал плескать на себя воду, когда через открытые двери услышал продолжение разговора:

— Ну, дай ты, девушка, кальсоны с пуговицами… Вишь, одна только на ниточке держится?

— Нету у меня таких! Возьми пуговицу — сам пришьешь!

— Вот ты бы, девушка, и пришила.

— Ну, да. В день вас