сотни пропустить надо. Потаскали бы белья одного из прожарки, да в прожарку, да в прачеш-ную, да обратно — так бы и захотели пуговицы пришивать?! Ты вот стоишь, рот разинул, а мне за бельем надо… Вот тебе иголка, вот нитка — сам пришей! Да смотри — не заначь, вот сюда вколи!

Дверь хлопнула, и потянуло холодком.

Когда Алтайский, кое-как смыв многодневный загар барачной пыли, предстал перед девушкой, она дала ему кальсоны и рубашку с пуговицами — наверное, потому, что его голова не была стриженой.

Юрий стал одеваться и прежде всего напялил покалеченные очки. Девушка деловито помогла перестегнуть хлястик сзади на кальсонах, когда они оказались слишком широки.

На выходе Алтайского ждал сержант.

Вечерело. Мягкими теплыми волнами набегал воздух, чуть пахнувший осенней прелой листвой. Вдохнув всей грудью, Алтайский вдруг почувствовал, что сейчас потеряет сознание. Ноги его сделались ватными, по телу пробежала дрожь неудержимого озноба. Сержант поддержал Юрия, ухватив за плечи, да так и повел дальше по еще сырой после дождя песчаной дорожке.

Крепко сбитый, обветренный сержант в пилотке и невысокий бледный человек в пиджаке и брюках цвета «хаки», в японской зеленой рубашке, в ярко-рыжих японских солдатских ботинках… Довольно странно, нелепо выглядела, очевидно, эта картина. Во всяком случае, вывернувшиеся из-за поворота бойцы изумленно остановились:

— Гляди-ка! Сержант японца прет!

— А не косоглазый…

— Брось ты его, сержант!

— Проходи, проходи! — сказал сержант. — Никакой он не японец — русский!

— Гляди ты! Белобандит?! — ахнули бойцы.

Следуя позади Алтайского, бойцы перешептывались о нем до самого больничного корпуса — одноэтажного, вросшего в землю здания барачного типа.

Железная печурка, стол, деревянные тумбочки, металлические кровати с дощатым настилом, застланным сенными матрацами, простынями и выцветшими одеялами, в изголовьях — набитые тоже сеном и потому всегда шепчущие что-то в ухо подушки. В окнах рамы со стеклами, кое-где заткнутыми ватой…

В большой комнате-палате оказалось несколько русских, японец и кореец. Среди русских Алтайский увидел одного знакомого. Это был князь Василий Голицын, некогда заносчивый репортер эмигрантских газет. По мере того, как японцы закрывали в Китае русские газеты, он все больше переквалифицировался в комиссионера по продаже парфюмерных изделий, пока вовсе не сменил профессию. Нижняя часть лица и брови Голицына были выкрашены бриллиантовой зеленью, благодаря чему он стал похож на индейца, вставшего на тропу войны… Небритая борода торчала рыже-седоватыми клочьями среди зеленых островов.

Санитарка как раз принесла ужин.

Что это? Белый хлеб, суп с мясным фаршем и рисом, котлета с макаронами, большой кусок сахару. Чай в кружках, эмалированные миски, деревянные лакированные ложки…

Алтайский попытался откусить кусочек хлеба, запить ложкой супа и не смог — оказывается, есть ему совсем не хотелось и еда показалась противной.

Еда на тумбочке простояла недолго — ее начал поглощать Голицын, приговаривая:

— Я тебе, Юрий, сейчас нагрею водички, попей с сахарком…

* * *

Какая тяжелая ночь! Страшные чудовища окружили Алтайского со всех сторон: они извивались, пищали, гудели колокольным звоном, появляясь и исчезая в каком-то водовороте… Вот рогатая черная образина без глаз; вот извивается что-то черное в недвижном оранжевом фоне; рога, хвосты, волосы гигантских гусениц; мутные очертания скорпионов с черными жалами, яма с шевелящимися змеями…

Уже утро… За окном голубое небо, голоса.

На тумбочке вновь дымилась еда, лежал белый хлеб с маслом, была насыпана горка легкого табака… Табак! Надо покурить!

Голицын уже суетился рядом. Алтайский снова попытался откусить кусочек хлеба с маслом… — нет, не лезет! Голицын опять съел его завтрак. Алтайский непослушными пальцами закрутил цигарку… — нет, не надо и табака. Лучше лежать. Но черные чудища начинают подступать, стоит закрыть глаза…

В палату вошла врач — пожилая женщина. Когда она наклонилась, под белым халатом блеснул погон с двумя просветами. Какая она внимательная, как мягко ее теплые руки касаются живота, где Алтайскому больно.

Юрий поднял голову, пошарил под подушкой, надел очки:

— Что со мной?

Врач не ответила. Бросив на Алтайского спокойный взгляд, она ободряюще кивнула головой, села за стол и начала что-то писать. В склоненной к столу голове врача серебрятся седые пряди. Алтайскому хорошо видны небольшой нос, задумчивые серые глаза, горькие складки возле уголка рта — врач чем-то напомнила ему уже совсем седенькую мать…

«Где-то ты, мама? Помнишь, ты рассказывала, как какая-то гадалка пришла в дом после моего рождения и сказала: твой первенец принесет тебе много радости, еще больше горя… Вот оно, мое и твое горе, оно только начинается».

Алтайский смотрел на серебрящиеся пряди сидящей перед ним женщины и никак не мог оторваться: он чувствовал — ее горе уже пережито.

Врач подняла голову, окинула Алтайского лучистым взглядом:

— Что вы так на меня смотрите? — ее серые глаза продолжали глядеть внимательно и грустно.

Алтайский тоже смотрел. Сказать ему было нечего — у каждого свое!

Так Юрий Федорович познакомился с советским врачом — майором Клавдией Николаевной Сушильниковой.

* * *

В отделении смердил букет болезней.

Рядом с Алтайским лежал рыжий Костя Быстрицкий с дизентерией. В углу — Голицын с экземой. Трое русских с восточной линии КВЖД и японец — хроники. Кореец, который часто стонал, охал и матерно по-русски ругался, болел неизвестно чем.

Напротив, через коридор, находился изолятор для умирающих — бокс на две койки, возле него комната дежурных, рядом одна палата для японцев. С другой стороны коридор перегорожен. По вечерам на том конце было шумно, слышалась каждый раз одна и та же мелодия, распеваемая то вместе, хором, то врозь: «Ах ты, Галя, Галя, молодая…»

В дежурной комнате жили наблюдающие — сержант Алеша Еремин, который и приволок сюда Алтайского из бани, и ефрейтор Леня.

Табак и белый хлеб выдавали палатникам недолго — через несколько дней все были переведены на общую норму. Что такое общая норма, никто не знал, главное — перестали давать табак. Но и курево Алтайского интересовало уже мало — сознание его все чаще и чаще затуманивалось.

Голицын успевал поглощать всю еду — свою, Алтайского, Быстрицкого, корейца и даже остатки хроников. Его цветастое лицо заметно округлилось. Еды было столько, что вскоре Голицын стал оставлять часть хлеба и даже свой сахар начал складывать Алтайскому под подушку, подбираясь к его табачку, который успел накопиться и лежал в самодельном кисете возле сахара.

Санитарка Надя по секрету сообщила Алтайскому диагноз — азиатский брюшной тиф. «Значит, — подумал он, — будет еще хуже».

Однажды пришла