— В каких отношениях были вы с дочерью хозяйки?

Молчание.

После окончания заседания я некоторое время — нам было по пути — шел вместе с председателем трибунала. Солнце сильно сползло книзу, песчаная улица хутора, днем почти белая, уже порыжела, а танковые и автомобильные колеи, которыми она была иссечена, выглядели теперь синеватыми шрамами на нездоровой коже. Две наши тени, длинные и уродливые, качались, ломались на стенах домов и плетнях.

— Неприятная картина, а? — вздохнул полковник. — А сколько их, таких… И в полях тоже — роем, буравим, рвем. Хорошо, что земля своего голоса не имеет, от стона душа заледенела бы. А что делать нам остается?

— Да, конечно…

— У вас, у молодых, заживет. Мне хуже — второй раз. Вот на такой предвечерней улице в гражданскую войну однажды чуть и душу богу не отдал: вывернулся откуда-то из леска разъезд белых, рожи потные, пьяные, из-под копыт песок красным огнем… Молоденький офицер на сером коне, ладный такой звереныш, как рысь, едва шашкой не достал — хорошо, что за плетень успел свалиться, только по сухой лозе «р-р-р». Пулю, однако, получил в мякоть ноги. Оно и добили бы, да по хутору тревога пошла, стрельба поднялась… Тогда думалось: ну, мы свое кончаем, другим заступать. Не выходит вот… Уже, знаете ли, тело покоя начинает просить, но не дается и не дается. И душу вот вдобавок рви с коллегой вашим…

— Скажите, товарищ полковник, в чем тут суть? Загул? Трусость? Случайный шок?

— А я и для себя не во всем разобрался. Не подходят тут упрощения.

— А все же?

— У вас вот, по вопросам судя, прямолинейно все: загул, трусость, шок… Правильно? Как будто правильно. Да только вы от личности идете, от ее единственности. А личность-то эта в стеклянной банке выращена, что ли? Она комплекс, произведение от разных множителей. В этом вашем Вадиме Шершневе разными величинами, не считая водки и девок, сидят папа, мама, дядя, учитель, приятель, комдив, вы, я… Да, и вы и я! Сказочку «Пятачок погубил» случайно читать не доводилось?

— В детстве. Стара.

— Вот именно, вот так… Мы все новую мудрость днем с фонарем ищем, а старый опыт, цены его не учтя, — побоку, побоку! Мол, батьки да матки наши лаптем щи хлебали, пням молились — значит, не пример и не указ.;. Лихо обобщаем! А вот дельный садовник, к примеру, поумнее будет: яблоко-то повкуснее и покрепче он тоже норовит вырастить, путей к тому ищет, да притом яблоньку искапывает, как дед еще делал, и побелит известкой, чтобы всякая дрянь не лезла, и сухой или ненужный сучок обрежет, крону формирует… Так-то вот! Не очень я мутно излагаю? Притомился…

— Нет, ничего. Скажите, ранение комиссара — это случайность или умысел?

— Трудно сказать. Шершнев, собственно, был невменяем, а оружие и у трезвых иногда стреляет не к поре. Так что это ничего не проясняет и не меняет. Главное — сломался, изнутри расползаться стал. Но, кажется, я опять в психологию ныряю… Уж, простите, в печенках все это у нас сидит — у тех, кому и резать потом но-крупному приходится, и совсем дерево валить, и корчевать даже. Режешь, и мучаешься, и думаешь: а без этого нельзя? Чтобы совсем — вряд ли пока что, а убавить можно. Если б не только знаниями набивать человека, а с самого начала и разумные нравственные пределы ставить — сюда нельзя, стоп! И в рефлексах это закрепить, в ре-фле-ксах! Мы же иногда больше на словеса уповаем, на уговоры, на, извините, сюсюкающие поучения. Может, я старый ворчун, по-вашему, пережиток, а, только я к беде ближе стою и так думаю: не пойдет у нас на сюсюканье дело — особей, даже любопытных, наплодим, а целое по швам затрещать может… Вот этот Вадим ваш…

— Почему мой?

— Ну, наш… Даже вернее… Вадим этот — кто он? Эгоист, себялюбец, своеволец. Ни товарищей он по-настоящему не любит, ни профессию…

— Позвольте, как же профессию? Кадровый военный.

— Да?

— Разумеется. Он сам подчеркивал это.

— Именно сам. А профессия эта для него — прибежище. Сначала он писателем хотел быть, журналистом — на худой случай, но не хватило чего-то: то ли таланта, то ли трудолюбия. Решил в инженеры податься, в электротехнический институт — на экзаменах срезался. И тут подвернулось военное училище… Так и появился на свет комбат Вадим Шершнев, надежда и любимец прямых и непосредственных начальников… Личность без заводной пружины… Ну, извините за болтовню, у меня это вроде отдушины — давление снимает… Горькая ведь это служба — судить. Прощать, добрым быть — полегче, да и ответственности за жизнь человеческую поменьше…

Помолчал мгновение, глядя на дорогу, прибавил:

— А может, оно и глубже все, сложнее… Может, и я, как долбленка на грозовой реке, по гребешкам прыгаю… Будьте здоровы и удачливы…

На том разговор наш и кончился. Полковник ушел к себе на квартиру, а я — в штаб. Теперь я еще раз перебирал все это в памяти, сидя над родниковым ручейком, лепетавшим что-то свое по корневищам ольхи и зарослям крапивы. И даже не сразу заметил, что ручеек вроде замутился, вроде подернулся паутиной — это стал подниматься над ним туман, сырой и знобкий. А сквозь кроны дубов и ракит начинало проступать слегка порозовевшее небо. В нашей землянке загорелся фитиль над снарядной гильзой, и было видно, как надевает и затягивает свою офицерскую «сбрую» — пояс и ремни — комиссар. Через несколько минут он вышел, раза два присев и выкинув руки, направился к ручью, увидев меня, окликнул:

— Аленушку изображаешь, капитан?

— Да так, курю.

— Размышления о бренности бытия?

— Вроде…

Комиссар постоял, подумал, спросил:

— Слушай, ты не можешь меня куда-нибудь послать?

— Могу.

— Куда?

— К чертовой матери.

— Далековато… Я бы предпочел переправу.

— Не хочется на расстреле присутствовать?

— Да… И заслужил он, а свербит в нервах.

— У меня тоже. Но — приказ.

— Да, приказ… Ну ладно, ополоснусь сейчас, и двинемся мы на кухню. Повара небось уже зашевелились, а живым жить надо. Хоть чайку попьем, чтобы не курить натощак. Да еще и неизвестно, доведется ли завтракать и обедать — каша, брат, становится все круче. Вчера листовочку подобрал — фрицы уже в Донбасс зовут, уголек добывать. Свободу обещают и хлеб, только про зарплату чего-то молчат. Скупятся. И зря: в соблазнах нельзя скаредничать, у дьявола опыт перенимать надо…

Попив чаю — он был едва теплым и, настоянный с вечера, отдавал сенным отваром, — пошли к школе. Сначала тропинкой вокруг мельничного