Не забуду, как однажды зимним вечером мы готовили в классеуроки. Моя подруга Мишель, очень способная девочка, получив разрешение сестрысесть на заднюю парту, объясняла нерадивой ученице урок по римской истории.Неожиданно гробовую тишину класса нарушили частые всхлипывания. Воспитательницаподняла голову и спросила:

— В чем дело, Мишель? Ты плачешь?

Мишель закрыла руками мокрое от слез лицо.

Вместо нее ответила я:

— Мишель взволнована поражением карфагенян, потому иплачет.

В классе раздался хохот.

Словом, мои подружки были правы, не принимая меня в своюкомпанию. Не очень-то приятно находиться в стороне, видеть, что к тебеотносятся как к легкомысленной девчонке, хотя я была уже совсем взрослой. Мнешел пятнадцатый год — возраст, в котором наши матери становились невестами, а

бабки бегали к колодцу заветных желаний в Эйюбе[10] и втревоге молились: «Господи, помоги! Засиживаемся дома!»

Ростом я не вышла, но тело мое уже сформировалось и былоразвито не по летам… У меня был удивительный цвет лица, казалось, все краскиприроды переливались, светились на моем лбу, щеках, губах…

Наш «бородатый дядя» при встрече брал меня за руку, тащил кокну и, уставившись своими близорукими глазами, внимательно разглядывал, приговаривая:

— Ах, девочка, ну что за лицо у тебя! Какие краски!Такие не поблекнут!

«Господи, — думала я, глядя на себя в зеркало, —разве такой должна быть девушка? Фигура похожа на волчок, а лицо словнораскрашено кистью художника». И мне казалось, будто я рассматриваю куклу навитрине универсального магазина. Потешаясь над собой, я высовывала язык, косилаглазами…

Больше всего я любила пасхальные каникулы. Когда я приезжалав Козъятагы, чтобы провести там эти две недели, черешни, растущие в большом садусплошной стеной вдоль забора, были густо усыпаны спелыми ягодами.

Ах, как я любила черешню! В течение пятнадцати дней я, какворобей, питалась почти одной черешней и не возвращалась в пансион до тех пор,пока не уничтожала последние ягоды, оставшиеся на самых макушках деревьев.

И вот однажды под вечер я опять сидела на верхушке дерева.Уписывая за обе щеки черешню, я развлекалась тем, что щелчком выстреливалакосточки на улицу за забор. И надо же было, чтобы косточка ударила по носупроходившего мимо старичка соседа. Сначала старичок ничего не понял, растерянноглянул по сторонам. Ему никак не приходило в голову поднять глаза.

Сиди я тихо и не подай голоса, возможно, он так и не заметилбы меня, решив, что какая-то птица пролетала мимо и уронила случайно косточку.Но я не выдержала и, несмотря на испуг и смущение, расхохоталась. Старичокподнял голову и увидел, что верхом на суку сидит здоровая девица и наглохохочет. Брови его гневно зашевелились.

— Браво, ханым[11], браво, дочь моя! — воскликнулон. — Не пристало, скажу тебе, такой великовозрастной девице проказничать…

В ту минуту мне хотелось провалиться сквозь землю.Представляю, какие краски выступили на моем и без того цветущем лице. Рискуясвалиться с дерева, я сложила руки на груди, прижала их к своей школьной кофтеи, склонив голову, сказала:

— Простите, бей-эфенди[12], честное слово, нечаянно…Право, моя рассеянность…

Трюк с подобной невинной позой был уже много раз проверен ииспытан. Я заимствовала ее у сестер и набожных учениц, когда они молились девеМарии и Иисусу Христу. Судя по тому, что такая поза вполне устраивала ипресвятую мать, и ее сына уже много веков, старичка она и подавно должна быларастрогать.

Я не ошиблась, сосед попался на удочку. Лицемерное раскаяниеи умелая дрожь в моем голове ввели его в заблуждение. Он смягчился и счелнеобходимым сказать мне что-нибудь приятное.

— А не думаете ли вы, ханым, — улыбнулсяон, — что подобная рассеянность может повредить такой взрослой симпатичнойдевушке?

Я прекрасно понимала, что старичок хочет пошутить со мной,однако широко раскрыла глаза и удивленно спросила:

— Это почему же, эфендим?

Заслонившись рукой от солнца, старик пристально смотрел мнев лицо, продолжая улыбаться:

— А вдруг я буду колебаться: годитесь ли вы в невестымоему сыну?

— О, тут я застрахована, бей-эфенди, — засмеяласья в ответ. — Вы бы не выбрали меня, даже если бы считали очень воспитаннойдевушкой…

— Почему вы так думаете?

— Что там по деревьям лазить и бросаться косточками?..У меня есть куда более тяжкие грехи. Прежде всего, я не богата, а, как яслышала, небогатые девушки не в почете. Потом, я не обладаю красотой… И, на мойвзгляд, это куда более существенный недостаток, чем бедность.

Мои слова окончательно развеселили пожилого господина.

— Неужели вы некрасивы, дочь моя? — спросил он.

— Вы можете говорить что угодно, — запротестовалая, — но я-то знаю себя. Разве такой должна быть девушка? О, девушка должнабыть высокой, светловолосой, голубоглазой или даже зеленоглазой…

Видимо, этот старичок был некогда шаловлив. Он как-тостранно посмотрел на меня и сказал дрогнувшим голосом:

— Ах, мое бедное дитя, вы еще слишком малы, чтобыоценить себя и понимать, что такое красота. Ну, да что там… А скажите-ка мне,как вас зовут?

— Чалыкушу.

— Это что за имя?

— Простите, так меня прозвали в пансионе… А вообще менязовут Феридэ. Кругленькое, неизящное имя, как я сама…

— Феридэ-ханым… Уверяю, у вас такое же красивое имя,как и вы сами. Если бы мне удалось найти такую невесту моему сыну!..

Не знаю, мне почему-то нравилось болтать с этим человеком,обладающим благородными манерами и приятным голосом.

— В таком случае нам еще представится возможностьзакидать молодых черешневыми косточками, — сказала я.

— Конечно, конечно… Несомненно!

— А теперь позвольте угостить вас черешней. Вы должнынепременно попробовать ее, чтобы доказать, что простили меня. Одну минуту… — Ия принялась прыгать с ветки на ветку, как белка.

Старичок сосед пришел в ужас; заслоняя глаза руками, онзавопил: