ухо шептал!

Он родные, русские слова —

Тыщу, две, а может, даже три

Знал до буквы — умник, голова,

Все забыл, не помнит, хоть умри!

Я кидаю шишки в самовар.

Он мне цифры пишет на листке,

Где какая скидка на товар,

Что почем от дома вдалеке.

Я ему: «Как жизнь у них, Колюнь,

Как искусство, Гегель там, Матисс?»

Он помаду, пудру и шампунь

В нос сует мне — на, мол, подавись!

Он в кульке гостинцы приволок,

На столе рядком их разложил.

В столбик ручкой вычислил итог

И сидит, как мумия, застыл!

Он налил сухого по чуть-чуть.

Мы в окно смотрели на закат.

Зодиак искали, Млечный Путь,

Жвачку ели, чипсы, шоколад!

Он со мной все грани перешел,

А потом не в шутку, а всерьез

Все, что он рядком ложил на стол,

Что осталось, взял да и унес!

Я хожу по стенке на ушах.

Коля, милый, родный, дорогой,

Где твоя широкая душа,

Что они там сделали с тобой?

Где он, где страстей твоих накал,

Нежных чувств огонь и фейерверк?

Лучше б ты уж водку выпивал,

Но со мною вел, как человек!

Месяц в небе скрылся, как птенец.

Дождь по крыше польку проплясал.

Колька, сволочь, вспомни, наконец,

Все, что ты мне на ухо шептал!

Он к Танюхе лазит по ночам.

Мол, культура, Запад, все дела!

Танька в школе учит языкам

И сама, вон, в курс меня ввела:

Он пять букв заморских изучил,

Для него и восемь не предел!

Я стою, рыдаю, нету сил,

Он слова родные позабыл,

А чужих запомнить не сумел!

Страх на сердце давит, как свинец.

Ветер бьет по морде наповал.

Коля, милый, вспомни, наконец,

Все, что ты мне на ухо шептал!

1994

«Дом постарел, даже стены как будто кривы…»

Дом постарел, даже стены как будто кривы.

Вот ты и здесь, и тоскою полно через край

Сердце твое. Все вокруг — чуть живое, увы! —

Эти летящие клочья последней листвы,

Этот раздолбанный вдребезги старый трамвай.

Ты — вот отсюда. Ты парень не промах, —

Лихо взлетел, — говорят, даже пьешь

Кофе с дружками в Кремле на приемах

И миллионы лопатой гребешь.

Старая ведьма, соседка-злодейка

Чушь, ерунду у тебя за спиной

Сдуру несла: «Пропадет за копейку

Тот, кто забудет дорогу домой!»

Кризис пришел, и дружки озверели твои,

С кем ты последнюю банку ли, бочку икры

Мирно делил, а теперь, хоть им лоб раскрои,

Запросто, влегкую спляшут канкан на крови —

Да ведь и пляшут уже, как шакалы, шустры!

Искоса так посмотрели, сурово,

Спор был недолог про совесть и честь, —

Все им отдал подобру-поздорову, —

Банков одних — аж на пальцах не счесть.

Вот и похмелье, как водится, — словно

Кончился космос. А дальше вразброс

Годы твои, как дубовые бревна,

Вниз полетят под уклон, под откос.

Вон, посмотри, деревянный красавец-гусар

Возле качелей бессменно стоит на посту.

В окнах знакомые вроде звучат голоса

Слушай, не спи! Ты своих узнавал за версту!

Слышишь, гитара! — поют — уж не те ли,

С кем ты расстался, кого променял

Черт-те на что, а потом еле-еле

Ноги унес и себя потерял.

Снова ты шепчешь: «Прощайте, ребята!»

Саблею машет гусар: «Да постой!

Здесь тебя помнят и ждут, ну куда ты?

Сгинут навек, пропадут без возврата

Все, кто забыли дорогу домой…»

2015

«Две дырищи в голове…»

Две дырищи в голове —

             возле уха, сбоку, с краю,

Меня возят по Москве,

             а я кровью истекаю.

«Скорой помощи» сестра

             лезет, бедная, из кожи —

С часа ночи до утра

             сдать, спихнуть меня не может.

Эй, водила, жми напропалую,

             сквозь метель рули назло врагу!

Из «двадцатой» в «шестьдесят седьмую»

             мы летим по встречной сквозь пургу!

Мне бы только в койку, как в берлогу,

             вон туда, где стены и уют.

Я с носилок в дверь просунул ногу,

             а меня по ней щипцами бьют!

Нет ни коек, ни бинтов,

             ни еды, ни персонала!

Я им денег дать готов —

             я даю, кричат, что мало!

Пациенты на пути

             ненароком возникают:

«Ты подох уже почти!» —

             и пиджак с меня снимают.

Я опять в пути: ворота, стенка,

             снова слезы лью, как из ведра.

То ли это госпиталь Бурденко,

             то ли Соколиная гора!

Впереди приемные покои,

             мы в гудок гудим — никто не рад.

Мужики в халатах, оба-двое,

             дверь плечами держат и молчат.

На меня наполз туман,

             я в критическую фазу

Впал, как в море-океан,

             пульса нету, меркнет разум.

Я шепчу: «Привет братве!

             Будь здорова, мать родная!»

Меня возят по Москве,

             а я кровью истекаю!

И, как пес шальной с цепи,

             в рай душа сорваться хочет.

«Братик, милый, потерпи», —

             медсестра, крестясь, бормочет.

Мне ножом раскрыли рот,

             дали курева, жувачки,

Вот водила достает

             самогонку из заначки.

Дали выпить в меру сил,

             морду тряпками протерли.

Я уже глаза раскрыл,

             кайф возник в груди и в горле.

Шеф, серьезен и силен,

             мне шприцом, нахмурив брови,

Колет в вену самогон: