же еще были и картины в стиле барокко — они донельзя нелепо смотрелись на грязных замусоленных стенах. Это были изображения людей, закутанных то ли в шторы, то ли в простыни. Они тянули руки, а ноги чуть поджимали.

Снаружи барак был обветрен — в город приходила осень, быстро ступая по еще недавно зеленой траве костлявыми ногами смерти. Косы были заточены уже и скоро принялись реализовываться, исполнять свою функцию. Пошла жатва, и из-под срезанных колосьев стали видны головки детей кукурузы, они прорезались через желтое полотно, показывая миру еще едва очерченные, но уже злые лица.

— Видишь этот ковер? — спрашивал у Димы Аркадий.

— Да, вижу.

Аркадий приближается к ковру и отрывает от него одну красную ворсинку, затем подносит ее на указательном пальце, как блюдо на подносе, к лицу Димы.

— Таких ворсинок на ковре огромное множество, так вот представь, что эта ворсинка — это наша колоссальных размеров вселенная. Затем посмотри на ковер и подумай о том, сколько еще в мире есть разных вселенных. А после представь, что ковер этот не плоский, а объемный, и вовсе и не ковер это даже, а огромная ячеистая структура, похожая на улей.

— Улей?

— Да. Там множество сот.

— А кто же пчелы в этом улье?

— Этого я, брат, не знаю, хотя и слышал пару историй.

— Каких историй?

Аркадий ничего не отвечает. Об этом нельзя говорить вслух.

«Слиться бы с потоком листьев мне», — подумал Дима, ступая по тропке. Нарочито громкий звук вороньего крика ударил его по ушам, прочистил нос, просвежил. Сбоку от тропки покоилась освежеванная туша оленя. Кусочек бы взять, поесть. Да нет же, тут уже полно падальщиков. А еще кресты на деревянных срубах, что раскинулись по холмам, смущали его. Казалось, что нельзя грешить, пока кресты в зоне видимости. Свой крест он тащил на спине, чтобы не видеть его, но быть под охраной его. Это было глупо и как-то связано с его склонностью к обсессиям.

Врач, когда осматривал глаза Димы, сделал вывод, что они смотрят совсем не туда, куда надо. Прописали очки, но те не помогли — стало только хуже. Образы все расплылись, и узоры линий, что очерчивают границы предметов, превратились в ехидные ухмылки безлицых глоток. Он оставил очки здоровому псу, что караулил кого-то у соседнего подъезда уже на протяжении недели. Пес их съел и довольно ухнулся на лавку. Алкашонок, что проползал мимо, разогретый и смазанный небольшой чекушкой, крайне опешил от такого зрелища. Он подумал, что ему это привиделось, и стал молиться. Слова, полившиеся с его губ, были пропитаны терпким и неприятным запахом, спертым водочным амбре — самым страшным запахом, что могут почувствовать маленькие дети, когда их едва волочащие ноги отцы приходят домой спустя много времени после заката солнца.

Калиновка притаилась за цепью холмов, за их выпуклыми звеньями и заборами. Село это было все пожелтевшее, выдержанное в сепии или попросту залитое янтарем. Холодный желтый свет висел в уличном воздухе почти не имеющей плотности субстанцией. Дима пошел через этот свет, вторгаясь в него незваным гостем. Проходя через свет, Дима преломился, произошла рефракция, и он стал немного другим. Но кто стал, кто стал?

Косяк кистеперых рыб проплыл мимо него донельзя вальяжно. Мистика их синеватых тел отдавала глубоководными мифами и эхом некогда живых существ, что даже не знали о существовании суши, ибо не было тогда суши и не было неба. Было море, огромный океан, который являл собой более упорядоченную и компактную предтечу теперешнего мира. Сила хаоса никого не оставляет таким, каким он был. Мир тоже подвластен этому закону. Так и появилась суша — злокачественный нарост, порожденный болезнью энтропии. Рыбы выползли на землю и преломились, мутировали. Их легким пришлось привыкнуть к воздуху, к этой жесткой шершавой атмосфере. Они прошли через мучения. Бессмысленные мучения.

Здание элеватора — ветхого красноватого зернохранилища — было облупцовано и напоминало ствол дряхлого и больного дерева, чья кора облезает, как кожа человека, что получил смертельную дозу радиации. Из куч земли, что раскинулись и расхолмились, возвысились и нахохлились тут и там возле элеватора, торчали пугающие своей крестообразностью пугала. Они были в шляпах и в обрывках матерчатых полотен. Ветошь покачивалась, меняя границы силуэтов, делая их немного живыми.

Когда-то Калиновка была тем местом, где он проводил каждое свое лето, но теперь он знал, что возвращаться сюда можно лишь во снах. Ведь если бы он попробовал приехать сюда в реальности, то не нашел бы здесь ничего, кроме разбитых и выцветших витражей прошлого. Он был здесь уже несколько раз с того самого момента, как нашел ту самую тропку, однако ни разу он еще не проникал внутрь Калиновки, не проходил дальше невидимой, но ощутимой границы.

— Давно тебя не было видно тут, — прогнусавил какой-то голос, выползая из окна маленького деревенского дома.

Дима обернулся и увидел невысокого мужчину с закопченным лицом. Мужчина выглядывал из раскрытого окна.

— Дядя Лейбниц? — спросил он, удивляясь.

— «Дядя Лейбниц», — повторил за ним мужчина, пародируя голос Димы, щуря глаза через линзы небольших аккуратных очков. — Да, это я.

— Сколько же лет я тебя не видел. — Дима двинулся к дому, огибая небольшие кусты перезрелых ягод.

— Да вроде виделись надысь, — пожал плечами мужчина, потирая рукой шею.

— Как ты тут поживаешь? — Дима приблизился к окну и заглянул внутрь. Его глазам открылось квадратное убранство комнаты, в которой находился Лейбниц. Все там было не так, как прежде.

— Очень даже неплохо. Занимаюсь различными экспериментами.

— Экспериментами?

— Да, — Лейбниц чуть кривит свои усы, показывая значимость той работы, которой он занимается. — Я в результате долгого и кропотливого труда, что стоил мне целую ванну пота, создал нечто, работающее по принципу Максвелла.

— Что еще за принцип Максвелла?

— О, это старый добрый парадокс из мира физических экспериментов, разнообразных опытов и некоторых чудных изысканий…

— Ну так, а если ближе к делу? — Дима замечает, что дядя Лейбниц весь как-то уходит в себя, в область воображаемых далей.

— Максвелл предположил, что если создать такой прибор, в котором некто невидимый и бестелесный сможет силой мысли заставлять молекулы разных температур танцевать, то получится что-то вроде нагревательной плиты, которая не будет требовать энергии, понимаешь?

— Вроде бы да…

— Я создал подобное устройство. Оно у меня на кухне стоит. Хочешь посмотреть? Заодно и чаю попьешь.

— В принципе, почему бы и нет, — Дима соглашается, но чувствует какой-то подвох. Ему немного страшно заходить в гости к дяде Лейбницу, ведь он привык навещать его совсем в ином месте. Правда, он давно там не