надеешься, сейчас это закончится, прервется, но на самом деле не веришь – знаешь, что за чем пойдет, будто квест проходишь от точки к точке и раз за разом бесконечно, по кругу. Нет, по спирали, все ниже, ниже…

Я ночью просыпалась от малейшего шороха сквозь неплотно закрытую дверь. В ужасе просыпалась. Как в фильме – распахиваешь глаза, а над тобой занесенный топор и голодный взгляд убийцы. Сердце барабанной дробью в горле, в ушах, в затылке, руки трясутся и подташнивает. Адреналином шарахнуло, и тело требует: бежать, спасаться – переварить это возбуждение. А куда бежать? Лежу слушаю. Я по шагам могла определить, как он по квартире передвигается, направление отследить, в туалет, на кухню или в прихожую. Если в туалет – может, просто пописать, если на кухню – может, воды попить. А в прихожую ночью зачем? Значит, там у него нычка. Да у него везде нычки были, такие фуфырики аптечные, боярышник, настойка овса или еще хлеще – «Красная Шапочка», какая-то дрянь несусветная, техническая. Лежу мучаюсь – вставать или нет. Встать, отобрать, вылить, скандал устроить? Без воплей не отдаст, ему же горит. Или сделать вид, что не слышу ничего?

Сначала жалость переполняет, ведь это болезнь, надо лечить, помогать. Потом ненависть и отвращение. Ненависть к тому червю, что сидит там у него внутри, грызет, пожирает мозг, захватывает управление телом. Потом приходит равнодушие. Накрывает куполом, глушит все чувства.

Я старалась не поддаваться равнодушию. Мой сын – алкаш. Но от этого он не перестал быть моим сыном.

И уговаривала, и ругалась, и на принудительное лечение отправляла. Он соглашался, даже подшился один раз. «Дисульфирам» чертов чуть его не угробил. Пить же нельзя совсем. А он не смог. Три месяца всего продержался. Я тогда велосипеды купила, мы с ним по окрестностям ездили. Как нормальные люди. Церкви наши знаменитые смотрели, пикники устраивали. А потом сорвался. Я с работы пришла – он на полу лежит без сознания, весь заблеванный, а рядом малек валяется, пустой. Я – «Скорую»! Откачали, слава богу, успели. Через пару дней он велики продал. И пропил.

Все из дома выносил. Для начала мои белендрясы сбагрил не разбирая – и цепочку золотую, и колечко с пятью брюликами – дореволюционное, дорогое, еще прабабкино, за него, пожалуй, машину можно было купить, – и дешевую бижутерку, что я по молодости насобирала. Все ссыпал в карман и унес. Потом более крупные вещи стали уходить: куртка его кожаная турецкая, шуба моя, пароварка, утюг, сервиз… Тогда я поняла, что ничего не смогу изменить, надо приспосабливаться.

Я приспособилась. С работы, из проектного бюро, ушла. Все дорогие вещи, что Сережа еще не вынес, продала через «Авито», что продать не удалось – подругам раздарила. Тогда у меня еще были подруги. В доме осталось все самое дешевое: мебель, одежда, все старое или с китайской барахолки. Я админом-модератором устроилась. Веду несколько сайтов плюс их странички в сетях. Ноутбук себе купила маленький, дорогой, «Фуджицу». Я с ним не то что за хлебом – я с ним в туалет хожу, никогда без присмотра не оставляю. Это единственная приличная вещь в нашем доме. И деньги на водку даю всегда, когда просит, даже сама покупаю. Им с Элкой на двоих – бутылка в обед уходила и бутылка вечером, иногда еще одна, но это без меня, плюс пиво утром на опохмел. Такая вот норма выкристаллизовалась.

Элка когда у нас появилась, у нее даже паспорта не было, утратила где-то посреди своей загульной жизни. Я погнала ее документы восстанавливать. Прописала в нашей квартире. Упросила начальницу нашего ЖЭУ – мы с ней когда-то работали вместе – взять Элку дворником, сказала, что она Сережина жена.

От нее ведь родные отказались. И мать, и отец, и брат старший. Неудачная получилась, лучше вычеркнуть и забыть. Элка, потеряв голос, заметалась: как жить, что делать? Она же рассчитывала на оперную карьеру, ей уже в Питере место предложили. Не в Мариинке, конечно. Но все равно, это же Питер! Сначала там, а потом, глядишь, и Москва, и Европа. А теперь что остается? Место аккомпаниаторши? А она гордая была, заносчивая. На фоно тапершей лабать, других певцов обслуживать не желала. Ну, и понеслась душа в рай, полетели клочки по закоулочкам. Сначала со своими «артистическими» пить стала, потом уже с кем попало. За год превратилась в хабалку. Напьется – в драку лезет. Один привод, другой, за коллективный дебош огребла пятнадцать суток. Когда вышла, не смогла попасть домой – замок в дверях поменяли. Семейка ее из квартиры выписала, взятку дали, и в одночасье стала Элка жительницей деревни Толсть километров за сто с лишним от города. Она в замке поковыряла, постучала, поорала и ушла. А через пару часов вернулась уже хорошая и с приятелями-собутыльниками: «Ломайте, мужики, дверь!» Им что, они дверь в пять минут монтировкой отжали. У нас в городе у многих еще старые деревянные двери стоят. Они крепкие, массивные, чего их на металл менять. Мать Элкина полицию вызвала и сдала дочь. Она-то сдала, да Элка не сдалась, давай кулаками махать. Еле упихали ее в воронок. Тут уж она по полной программе огребла: и за то, что вломилась в чужую (подумайте только – в чужую!) квартиру, и за сопротивление при задержании…

И поехала Элка на два года в Карелию, в город Сегежа на исправительные работы.

Поляков

Затопить свой корабль

Она перескакивала с пятого на десятое то про сына своего, то про Элку, Эллу Яновну Валевскую. Вот уж кто не был похож на свое имя, так это мертвая дворничиха. Это уж точно, пани Валевску там ни в микроскоп, ни в телескоп не разглядишь.

Елена пила свое пиво мелкими глоточками, то поднимала бокал на просвет, то ставила его обратно на стол, передвигала с места на место. Неподвижное лицо и множество мелких движений руками. Скрытая тревога, беспокойство… Что-то было в ней, там, внутри, глубоко. На меня она не смотрела, будто сама с собой говорила.

Я спросил:

– А почему ваш сын не пришел? Вы можете его привести? Мне обязательно с ним поговорить надо.

Она помолчала, покрутила в ладонях ножку бокала. По столу рассыпались рубиново-золотые сполохи. Подняла на меня глаза:

– Нет. Не смогу. Он не придет.

– Почему?

– Он умер… Сережа не захотел жить без своей Элки. Даже не дождался, когда нам ее тело отдадут. Он повесился через два дня после того,