Почему он раньше не замечал, что Новый Бангор – это проклятая доменная печь? Господи милосердный, да на нем сейчас загорится белье! Шатаясь и врезаясь в мебель (ноги стали смешно подгибаться, колени прыгали вперед-назад), Герти добрался до ватерклозета, где стояло ведро с водой, и стал горстями швырять воду себе в лицо. Разбиваясь о подбородок, тусклые жемчужинки воды вразнобой стучали по полу.

Много воды. Море. Бездонный океан. Вот, что ему нужно. Нужно отдаться на волю волн, что уберут смертоносную жару, от которой его внутренности сплавляются друг с другом и высыхают, превращаясь в скрученные жгуты.

Воды! Воздух стал ядом. Слишком сухой, чтоб насыщать, он алмазной пылью резал легкие. Глаза ссыхались в глазницах, превращаясь в едва влажные комки. Кровь останавливалась в венах, превращаясь в липкую кашицу.

Воды. Надо спуститься вниз, в лавку. Сельтерской. Сассапариллы [15]. Он выпьет все, даже жижу из помойного ведра. Лишь бы на миг смягчить разрывающую тело вдоль и поперек сухость. Кажется, сейчас начнут скручиваться, твердея, его сухожилия… Герти ощущал себя корюшкой на сковородке, уже освежеванной и лишенной внутренностей. Вокруг шипело масло, но он даже не ощущал боли от ожогов.

Воды. Все, что может его спасти, это вода.

К черту лавку. Ему нужно гораздо больше воды. Океан. Надо идти к океану. Много воды. Упоительно много воды. В порт. Кликнуть извозчика – ноги вот-вот хрустнут, переламываясь, костный мозг превратился в труху. К порту! Подползти к молу – и рухнуть лицом вниз в черное зеркало, разбивая его на звенящие куски. Вниз, вниз, туда, где нет проклятого жара, где можно сжаться в прохладном нутре океана, баюкающем тебя, терпеливом, по-матерински нежном.

К океану!

֎ ֎ ֎

Герти плыл.

Он скользил в толще воды, почти не испытывая сопротивления. Он ощущал тысячи различных течений и покачивался в их невидимых ветрах, теплых и прохладных, чувствуя невыразимое блаженство от того, как мягко они подхватывают его и влекут вперед.

Вода была восхитительно мягкой, она ласкала тело Герти так, не может ласкать даже любящая женщина, как бессильна ласкать грубая человеческая плоть. Океан любил его, и любовь эта была растворена во всем его естестве, подобно соли, во всем его исполинском, не знающим объемов, теле.

Герти плыл.

Его собственное тело изменилось, оно перестало быть рыхлым, белым и мягким, сделалось другим, узким и стремительным. В новом мире, принявшем его с радостью, словно он был блудным сыном, на много лет оторванным от материнской груди, требовалось иметь совсем другое тело, чтоб проникать сквозь толщу вод. Его прежний хрупкий белесый покров, похожий на мякоть моллюска, сменила новая кожа – хромированное тусклое зеркало, состоящее из множества гибких пластин. Герти скользил сквозь воду подобно узкой хищной торпеде, легко меняя глубину и иногда, просто чтобы развлечь себя, совершая молниеносные повороты. Спина его теперь была такой гибкой, что, казалось, он мог бы завязаться в узел. Пропали уродливые и бесполезные суставчатые отростки, ранее торчавшие из него, новые его руки были короткими и сильными. Одним движением они меняли направление движения, легко повелевая океанскими потоками, вспарывая толщу вод подобно лезвиям. Ног своих он не видел, но, кажется, изменились и они. Срослись вместе, обретя небывалую силу и выносливость. Шевеля ими из стороны в сторону, Герти, ликуя, несся вперед.

Герти плыл.

Иногда он опускался к самому дну, в темное царство мерно колышущихся водорослей и ноздреватых, никогда не знавших солнца, камней. Здесь, в зарослях подводного леса, шныряли крохотные рыбки, короткие прикосновения их холодных твердых носов щекотали Герти бока. Неторопливо прогуливались важные крабы, сосредоточенно разглядывая свои владения. Змеились лентами суетливые угри. Микроскопические организмы толчками прыгали из стороны в сторону, бессмысленно крутя своими усиками и ресничками.

В этом мире не было незыблемых форм, мертвых поверхностей и бессмысленных условностей. Каждая его частица, вплоть до самой крохотной, жила собственной жизнью, вертелась в собственном водовороте, в то же время ощущая себя частью другой жизни, бесконечно огромной и мудрой. Мягкая тяжесть воды постоянно напоминала о себе, поддерживала, питала силой. Здесь Герти ощутил свободу, неведомую прежде. Не эфемерную фальшивую свободу мира жгущего солнца, который он еще немного помнил, а истинную. Изначальную. Глубокую.

Герти плыл.

Память о прошлой жизни стиралась с той же легкостью, с которой стираются складки песка, слизываемые неспешной океанской волной. Он еще помнил отдельные слова – «остров», «Канцелярия», «Муан», «корабль», «ботинки» – но теперь они были лишь уродливыми тонущими обломками, стремительно теряющим смысл. Ему делалось смешно оттого, что эти слова прежде имели над ним какую-то власть, что он был вынужден жить среди них. Герти смеялся, пуская пузыри, и пузыри виноградными гроздями уносились вверх, сливаясь с ртутной дрожащей поверхностью здешнего неба.

Ветхий Завет, в сущности, совершенно прав. Человек действительно был изгнан из Эдема, райского мира, только мир этот располагался здесь, под толщей воды. Человек тысячи лет искал его, пытаясь вернуться в материнское лоно, не подозревая, что все это время Эдем был совсем близко. Достаточно протянуть руку и погрузить ее в мягкую и податливую прохладу океана.

Человек был изгнан из Эдема, отправлен на сушу – возводить дома из мертвого камня, дышать сухим, как песок, воздухом, отращивать тяжелые кости. Чудовищно меняясь, уродуя свою грациозную и прекрасную изначальную форму, он стал уродовать и все, что его окружало. Он придумал тысячи смыслов для того, чему смысл был не нужен, и веками строил для себя все новые и новые клетки, из камня, из смыслов, из слов. Хотя мог бы скользить, свободный и беспечный, в бездонной глубине моря.

Какое счастье, что он вернулся сюда, на свою родину, в свой Эдем. Чувство свободы распирало изнутри узкую костистую грудь, как бескрайняя галактика, запертая в маленькую бутылку.

Герти плыл и улыбался.

Герти был счастлив.

Он плыл.