«Я этого никогда не сделаю, потому что никто из моего окружения не ведет подрывную деятельность и потому что я не предаю своих друзей».

«Тогда вы просто сгниете здесь».

Он нажал кнопку на столе. В следующее мгновение явилась надзирательница и с силой оторвала меня от стула.

«Почему бы вам просто не расстрелять меня? — прошипела я. — Сэкономите для своей республики стоимость моего содержания в тюрьме».

«Для вас это будет слишком легкий выход», — сказал он.

Больше я никогда не видела этого полковника. Меня вернули в камеру. Так начались три самые долгие недели моей жизни. Штенхаммер исполнил свою угрозу. Двадцать три часа в сутки я оставалась в одиночке. Я была по-прежнему лишена всего, что могло бы отвлечь меня от собственных мыслей. За мной как за потенциальной самоубийцей постоянно вели наблюдение, круглосуточно в камере горел свет, каждые полчаса приоткрывалась стальная дверь, и надзиратель проверял, не причинила ли я себе какого-нибудь вреда.

Через несколько дней я впала в состояние какого-то ступора и утратила всякую охоту к умственным упражнениям, которые прежде помогали мне сохранять рассудок. Вместо этого я часами неподвижно лежала на голом матрасе. Ела очень мало. У меня пропал аппетит. Когда меня выводили на прогулку, я просто плюхалась на землю и сидела, прислонившись к стене. Охранник утренней смены — это был молодой парень, куда менее жестокий, чем его коллеги женского пола, — всегда просовывал мне пачку сигарет «f6», коробок спичек и разрешал покурить. У меня не было никакого желания заниматься зарядкой и даже ходить взад-вперед по этому каменному мешку. Я тупо сидела, выкуривала столько сигарет, сколько можно было выкурить за этот час, смотрела в небо сквозь колючую проволоку над головой и уговаривала себя, что когда-нибудь увижу Йоханнеса. Разве я могла покончить с собой, зная, что мой сын там, за этими стенами? Во мне теплилась надежда на то, что справедливость и человечность восторжествуют и мне все-таки вернут его.

Шли дни. Моя кататония углублялась. Дошло до того, что меня уже стаскивали с матраса и чуть ли не волокли на прогулку. Я потеряла почти половину веса. Но мне было плевать. Я даже радовалась тому, что постепенно угасаю, поскольку ничего уже не имело значения. До конца моих дней я была обречена оставаться в этом страшном каземате.

И вот как-то поздно вечером — или, по крайней мере, я думала, что это вечер, поскольку за крохотной щелью оконца было темно, — дверь камеры открылась; в коридоре стояли двое мужчин в штатском в сопровождении двух надзирательниц.

«Фрау Дуссманн, — сказал один из них. — Поднимайтесь».

Я медленно покачала головой и прошептала:

«Нет».

Мужчина кивнул надзирательницам, и те подошли ко мне. Но когда они начали, как всегда, грубо поднимать меня с нар, он прикрикнул на них и попросил быть повежливее.

Потом меня повели по коридору в душевую. Мужчины остались за дверью, а надзирательницы помогли мне раздеться, вручили кусок мыла и бутылочку западного шампуня. Я была так слаба, что даже не могла толком намылить голову. Кое-как мне все-таки удалось помыться. Потом мне принесли одежду, в которой я была в день ареста. Все было выстирано и отглажено, только вот — если учесть, как я похудела, — сваливалось с меня. Юбка была настолько велика, что надзирательница взяла ремень и вскоре вернулась с тремя новыми дырками в нем. Когда я оделась, мне вдруг пришло в голову: что происходит? Может, прибыл с инспекцией какой-нибудь министр юстиции и они хотят, чтобы я выглядела по-человечески? Я задала вопрос одной из надзирательниц, но она лишь покачала головой и сказала — вежливо, стоит заметить, — чтобы я поторапливалась. Потом меня повели по пустынным коридорам и вверх по лестнице, в обеденную зону. Там мне указали место за одним из столиков. Я слышала, как где-то рядом гремели кастрюлями и сковородками. Но вот дверь открылась, и вошла женщина в белом поварском колпаке с тарелкой, на которой были омлет и кусок черного хлеба. На вкус омлет был натуральным — в ГДР мы привыкли обходиться яичным порошком, — а хлеб свежим. Она принесла и чашку хорошего кофе, а надзирательница положила на стол пачку «f6», чтобы я могла курить.

Это была первая сытная пища, которую я получила за последние недели, и снова в голове возник вопрос: что все это значит? Когда я управилась с едой и закурила, дверь распахнулась, и вошел один из мужчин.

«Пора», — сказал он.

«Пора что?» — спросила я.

«Увидите».

Надзирательница похлопала меня по плечу, давая понять, что я должна встать. Спустя пять минут я оказалась в гараже, и меня посадили в фургон вроде того, в котором доставили сюда, в такую же клетку, которую заперли на замок. Потом заднюю дверцу закрыли, и я расслышала какой-то механический шум — видимо, открывались ворота гаража. Фургон сдал назад. Резко переключилась передача, и мы тронулись в путь.

Ехали мы, должно быть, около часа. Затем фургон остановился. Я услышала звук машин, подъехавших встретить нас. Фургон простоял еще около часа. Снаружи доносились голоса, но дул сильный ветер, и я не могла разобрать ни слова из того, что говорили. Потом вдруг грохнул засов, задняя дверь распахнулась, и фары стоявшего автомобиля осветили внутренность фургона. Мужчина в костюме взобрался в фургон и присел на корточки перед моей камерой. Он снял замок и произнес всего два слова: «Мы приехали», после чего вывел меня наружу.

Резкий порыв холодного ветра обжег мое лицо. Падал снег. Я догадалась, что мы находимся на середине моста. В свете фар впереди стоящего автомобиля я увидела группу мужчин и женщин в штатском и военной форме. Мужчина в костюме взял меня за руку и повел к ним. Женщина сделала шаг мне навстречу. Мой сопровождающий буквально передал меня ей из рук в руки. Глаза слепило светом фар, снегом, я была в смятении от всего происходящего и даже не могла разобрать, кто эта женщина и как она выглядит. Мои шаги были робкими и осторожными. Я была невероятно слаба.

Женщина тотчас обняла меня за плечи и сказала:

«Петра Дуссманн, я — Марта Йохум из Bundesnachrich-tendienst, западногерманской разведывательной службы. Добро пожаловать в Бундесрепублик».

«Я не понимаю», — пролепетала я.

«Давайте сядем в тепло», — сказала она.

Она проводила меня в большую машину, возле которой стоял полицейский. Распахивая передо мной дверцу, он тронул меня за плечо рукой в перчатке и сказал одно слово:

«Willkommen»[86].

Я села на заднее сиденье этой огромной машины рядом с фрау Йохум. За рулем был еще один полицейский. Рядом с ним впереди сидел мужчина в дорогом пальто. Он обернулся. На вид ему было около тридцати, и он был очень хорош собой. Он улыбнулся мне.

«Это герр Ульман. Он сотрудник американской миссии в Западном Берлине».

«Очень рад видеть вас здесь, фрау Дуссманн, — произнес американец на хорошем немецком. — Вот уже много недель мы следим за вашим делом».