Когда Петра замолчала, я встал и крепко прижал ее к себе. Но ее реакция на эти объятия, на мою попытку утешения расстроила меня. Она была вялой и безразличной, словно вместе с воспоминаниями из нее утекла жизнь. Несмотря на это, я обнял ее еще крепче и сказал:

— Когда ты пришла сюда в ту нашу первую ночь, ты попросила никогда не отпускать тебя. Я обещал, что так и будет. И от этого обещания не отступлюсь, тем более после всего, что ты мне рассказала.

— Ты серьезно?

— Ты сама знаешь, что да. Так же как знаешь и то, что ради тебя, ради нас я готов на все.

— Нас, — повторила она за мной, осторожно произнося это слово, будто оно было для нее незнакомым или, хуже того, запретным. — Я так этого хочу. Но…

— Я не принимаю слова «нет». То, через что ты прошла, что пережила, могло бы сломать многих. Но тебя не сломало. Теперь, вместе, у нас есть реальный шанс стать счастливыми. Это наш шанс на счастье…

— Но разве я могу быть счастливой без Йоханнеса?

— Ты родишь еще одного ребенка. Нашего.

— Но это не вернет мне Йоханнеса. Не заглушит мою боль.

— Верно, но ты снова станешь матерью.

— Ты действительно этого хочешь, Томас? Ты, привыкший к свободной жизни, привыкший бродить по свету, вечный странник. Вряд ли ты захочешь менять подгузники или заниматься домашним хозяйством.

— Я хочу этого, хочу для тебя, хочу для нас. И да, я хочу от тебя ребенка.

— Пожалуйста, только не говори это лишь для того, чтобы утешить меня.

— Я говорю это, потому что так думаю. И потому что я тоже сделаю все от меня зависящее, чтобы вернуть Йоханнеса.

— Ты неисправимый романтик, Томас. Герр Ульман был прав, когда сказал мне год назад — с этими людьми невозможно договариваться.

— Но они же выпустили тебя.

— Потому что им нужно было вернуть Клауса Меттеля, высокопоставленного офицера БНД, который работал на Штази. Он был таким важным уловом для западных немцев, что они смогли обменять его на трех восточногерманских диссидентов и меня. Я понадобилась им только для того, чтобы собрать максимум информации о Штенхаммере и его методах ведения допросов. Он сломал многих из их людей. И я смогла предоставить исчерпывающую информацию о приемах, которыми он выбивал показания из своих жертв.

— Но тебя же он не сломал.

— Я не сказала ему ничего из того, что он хотел узнать. Но все равно он сломал меня. Также, как они сломали Юдит.

— Но она предала тебя. Сдала с потрохами.

— Пять месяцев назад я получила от нее письмо. Его тайно переправила ее двоюродная сестра, она преподает в Тюбингене и навещала Юдит в Восточном Берлине. Из письма я узнала, что Юдит провела всего несколько недель в психушке, где ее лечили электрошоком, и это, как она сказала, притупило ее сознание. «Лечение сняло остроту той страшной боли, которая терзала меня из-за того, что я предала тебя, предала нашу дружбу. Знаешь, я даже благодарна им за это, потому что доносить на тебя день за днем было невыносимо. После того как тебя арестовали и забрали Йоханнеса, я просто не хотела жить. Мой „нервный срыв“ — это была официальная версия, поскольку в „демократической“ стране люди слишком счастливы, чтобы помышлять о самоубийстве, — на самом деле был попыткой суицида. Я открыла газ, сунула голову в духовку и отключилась… но меня нашла соседка». Юдит призналась, что ее шантажировали «секретом», который она страшно боялась раскрыть. И, поскольку она преподавала живопись в школе, она была уверена, что разоблачение ее лесбийской связи для нее будет означать конец карьеры. Юдит написала, что не пытается искать оправдания своему поступку и не просит моего прощения, потому что считает, что такое простить невозможно. Но она хотела, чтобы я знала: утром, в день моего ареста, она забежала ко мне домой и забрала несколько фотоальбомов и письма, прежде чем пришли люди из Штази и перевернули квартиру вверх дном. Если вдруг у меня появится возможность каким-то образом забрать их у нее…

— А что это были за фотографии?

— Моих родителей, моего детства, моих друзей из Пренцлауэр-Берга. Но главное, там были фотографии Йоханнеса, которые я сделала в тот первый и единственный год, когда мы были вместе.

— А Юдит снова преподает?

— Нет, она на инвалидности. Насколько я поняла из письма, она безвылазно сидит дома, в своей маленькой квартирке. Ее муж ушел к другой женщине, пока она была в лечебнице.

— Так что, если я загляну к ней и скажу, что пришел за фотографиями?..

Петра испуганно посмотрела на меня:

— Но тебя могут арестовать, посадить в тюрьму!

— За что? За пару альбомов с семейными фотографиями?

— Они найдут причину для ареста. Это слишком опасно, слишком рискованно.

— А по-моему, ничуть.

— Ты действительно мог бы это сделать?

— Конечно. Завтра же.

— Но ты совсем не обязан…

— У тебя с собой есть фотографии Йоханнеса?

— Ни одной. При аресте они отобрали у меня бумажник, в котором были фотографии моего сына. Бумажник так и не вернули.

— Завтра вечером они у тебя будут.

— Мне так и хочется сказать тебе: «Да, пожалуйста, иди». Но если с тобой что-нибудь случится…

— Ты думаешь, за Юдит до сих пор присматривают?

— Поскольку меня уже нет в стране, а ее жизнь разрушена, сомневаюсь.

— Тогда завтра я встану пораньше и к восьми утра пересеку чекпойнт «Чарли». До Юдит я, наверное, доеду на метро.

— Садись в метро на Штадтмитте — это ближайшая к «Чарли» станция в Восточном Берлине, — доедешь до Александерплац, потом пересядешь на трамвай до Данцигерштрассе. Сойдешь на Мариенбургерштрассе, пересечешь трамвайную линию и пройдешь еще две улицы до Рикештрассе. Она живет в доме тридцать три, ее фамилия — Фляйшман — указана на звонке. Я напишу письмо с коротким объяснением, только не стану упоминать, что ты пришел за фотографиями. Как только ты возьмешь у нее все, что она даст… да, как-то нужно сделать, чтобы никто не увидел, что ты несешь.

— Я буду с рюкзаком, он достаточно большой, чтобы в нем уместилось несколько альбомов с фотографиями.

— А если они откроют рюкзак, когда ты будешь переходить границу?

— Худшее, что они могут сделать, — это конфисковать фотографии.

— Вряд ли это худшее, что они могут сделать.

— Я же американец.

— И как все американцы, считаешь себя непотопляемым.

— Абсолютно. А еще я знаю, что, если не вернусь к вечеру, попрошу кого-нибудь сделать звонок в мое посольство, и за мной пришлют морских пехотинцев.

— Не нужно этого делать.