Лори умолкла, словно сказала достаточно.

— А он что? — спросила Кэтрин.

— Начал упрашивать ее взять католический реквием, исполнить его по-французски в память о павших французах, но она отказалась. Мы будем петь во славу Господа Всепрощающего, сказала она, и язык будет немецкий — тем мы покажем, что созданы по Его образу и подобию и тоже способны прощать. Она ежедневно ходила к этому человеку и молилась с ним. С собой брала двух новеньких.

— И он согласился?

— Нет, но согласились многие другие. Она посетила всех. А в октябре сорок седьмого мы дали концерт. Я продолжаю считать тот день началом мира. Когда бывало трудно простить, мы пели по-немецки, и наши слова возносились, да, они возносились к небесам. Вот куда они воспаряли.

В камине щелкнуло и полыхнуло полено. С минуту никто не произносил ни слова.

— И вы в те годы были во Франции? — спросила Кэтрин.

— Да, и сейчас, в ознаменование двадцать пятой годовщины, хочу собрать хор и исполнить “Немецкий реквием” в Уэксфорде, а Фрэнк Редмонд организует небольшой оркестр или два рояля и двух солистов. А первая, кого я хочу видеть в моем хоре, это миссис Вебстер, ваша сестра.

— Нора?

— Да, она моя лучшая ученица.

— Тогда я на это скажу, — ответила Кэтрин, — что мама, будь она жива, была бы потрясена. Она ведь замечательно пела и знала, что и Нора может петь не хуже, но только Нора никогда пением не увлекалась.

— Мы все меняемся, Кэтрин, — сказала Лори.

Та посмотрела скептически.

— Мне пора, — объявила Лори. — Я зашла только сообщить.

Она ушла, а Кэтрин и Уна, проводив ее, вернулись в дальнюю комнату к Норе.

— Она серьезно? — осведомилась Кэтрин.

— О, я о ней наслышана, очень серьезная дама, — сказала Уна. — Многие ее уважают, и очень.

— Она была мне замечательным другом, — сказала Нора.

— Ты и правда собираешься петь в хоре? — спросила Кэтрин.

— Приложу все усилия.

Нора придержала парадную дверь, и сестры перенесли коробки в машину. Когда все было готово, Уна в последний раз поднялась в спальню и спустилась с маленькой деревянной шкатулкой, запертой на ключ.

— Это стояло в шкафу в самом низу, — пояснила она. Встряхнула ее, но никакого звука.

Нора вздрогнула. Она узнала шкатулку.

— Ключ давно потерялся, — сказала она. — Поможете открыть?

— Надо чем-нибудь поддеть, но тогда шкатулка сломается, — ответила Кэтрин.

— Ничего страшного.

Кэтрин попробовала железку, которую нашла в кухне, но ничего не вышло.

— Надо открыть, — настояла Нора.

— Не получается.

— Уна, сходи к О’Коннору. У него есть все инструменты, какие существуют на свете.

Уна ушла, Кэтрин удалилась в ванную. Нора видела, что она расстроилась из-за вещей Мориса и не желает оставаться наедине с ней. Кэтрин не спускалась, пока не вернулась Уна.

— Пришлось ему повозиться, — сообщила Уна. — Дерево треснуло.

Нора поставила шкатулку на стол и вернулась в прихожую к сестрам.

— Ну, как ты, справишься одна? — спросила Кэтрин.

— Конор скоро вернется.

Она подождала, пока обе наденут пальто.

— Сама я никогда не собралась бы, — сказала она.

— Мы бы раньше пришли, если бы знали, — ответила Уна.

Нора постояла на пороге, провожая их взглядом. Кэтрин осторожно развернула машину, и все вещи Мориса, где каждый предмет покупали, не ведая о его судьбе, куда-то повезли, чтобы выбросить или раздать. Нора закрыла дверь, вернулась в дальнюю комнату и высыпала содержимое шкатулки.

Все письма Мориса. Три года назад она сложила их в шкатулку, заперла и спрятала. Она помнила его застенчивость. Письма часто бывали короткими, он только предлагал место и время встречи.

Ей было незачем читать, она знала их наизусть. В них он порой писал о себе словно со стороны: мол, встретил одного парня, который рассказал, что по уши влюбился в одну девушку; или есть у него друг, который вернулся со свидания и помышляет лишь об одном — поскорей бы увидеться снова или съездить с ней в Балликоннигар, прогуляться в Куше вдоль скал и поплавать, если погода будет хорошая.

Она опустилась на колени и медленно скормила письма пламени. Она подумала, сколь многое произошло с тех пор, как их написали; они принадлежали времени, которое ушло и не вернется. Таков порядок вещей, так все заканчивается.

* * *

Вернувшийся домой Конор обнаружил за каминной решеткой наполовину сгоревшую шкатулку, которая лежала среди поленьев, угольных брикетов. Он спросил, что это такое.

— Я делала уборку, просто хлам, — ответила Нора.

Он недоверчиво посмотрел на нее.

— Я буду петь в хоре, — сообщила она.

— В соборе?

— Нет, в другом. В Уэксфорде.

— Я думал, ты не понравилась тому дядьке.

— Что ж, они там передумали.

— А что ты будешь петь?

– “Немецкий реквием” Брамса.

— Это песня?

— Это несколько песен, на несколько голосов.

Конор обдумал услышанное, взвесил и кивнул. Удовлетворенно улыбнулся и пошел к себе наверх. Она осталась у камина одна, подумала, что надо завести музыку, что-нибудь особенно любимое. Хорошо, если перед сном он немного с ней посидит. Пока же в доме стояла тишина, нарушаемая только Конором, возившимся наверху, да треском медленно прогоравшего дерева.

* * *