Злопыхатели, впрочем, могли попенять Наташке нервный срыв, внутри которого ей, покинутой возлюбленным, для того чтобы выжить, ничего, кроме метаморфозы, не остаётся. Вася заметил также, что превращение, каждый раз прерываемое в финале, тем не менее оставляет следы – если не в структуре личности самой Наташи, то уж точно в восприятии её другими людьми. Отныне недопереваренный Шариков проступает на коже её чем-то вроде пигментных пятен, примерно так же, как изнасилование навсегда приклеилось к Кате дополнительной, ещё одной оболочкой, подчёркивая её чистоту и чуть ли не святость. Так, по крайней мере, Васе казалось – и когда он видел Кручёных и, тем более, думал о ней, катаясь по кольцу в метро. Тепло, светло и мухи не кусают. А ещё этот запах концентрированного людского присутствия – пота и несбывшихся ожиданий, дистиллированных в призрак уюта, внезапно настигающего где-нибудь возле вентиляционных тоннелей и накрывающего с головой казарменной негой.

Денег, чтобы пойти в театр или куда-то ещё (в Третьяковке и у импрессионистов он уже побывал), не было, а возвращаться в общагу на Рязанском проспекте не хотелось. Возможно, таким незамысловатым способом Вася (от себя же самого) маскировал ревность, но его бесила простота, с какой личные отношения выносятся на круг. Иногда кажется, что без обаяния публичности в них зияет отсутствием смысловая косточка. Точно люди, оставшись без свидетелей, выключаются, как электролампы.

Вася ворчал, брюзжал и осуждал себя за это. Он не хотел ехать на Рязанку («…извини, старичок, но бухать надоело…»), представлял себя «романтической личностью демонического характера» в чёрном плаще ниже колен (роль Печорина, безусловно, ему бы пошла) и в метро старался не смотреть на карту-схему, чтобы сойти за местного.

Нужно ездить с задумчивым видом, подпирая лбом поручни, первым номером съездить посмотреть на горелый Белый дом, а дальше отпустить ситуацию вместе с самозарождающимся под перестук колёс «Похоронным маршем» Шопена, вновь возникшим в голове навязчивым состоянием, совсем как в детстве, когда внутренняя жизнь заряжена на постоянное ожидание событий.

Блуждая по Москве, Вася стоял на светофоре недалеко от Красной площади и рассматривал гостиницу «Балчуг», в сторону которой зачем-то направлялся.

Вдруг рядом с ним затормозил роскошный лимузин, а может быть, ещё более дорогостоящая иномарка – в оттенках роскоши провинциал не разбирался, но таких длинных и блестящих авто в Чердачинске явно не видывал. Внезапно заднее окно роскоши начало опускаться, потом из него высунулась пухленькая дамская ручка с россыпью алых ногтей, выкрашенных ярко, с вызовом, и высыпала из кулака жменю подсолнечной шелухи – по всей видимости, сановитая пассажирка грызла в комфортабельном салоне жареные семечки, а теперь решила избавиться от мусора.

Сначала Вася увидел медленно опускающееся стекло, затем сыплющийся на асфальт мусор, затем копну огнедышащих кудрей и дальше большой рот, раскрашенной кричащей помадой.

Автоматически он поднял глаза ещё чуть-чуть и взглядом упёрся в лицо самой главной певицы земли русской – то самое, что десятилетиями смотрело на него из телевизора, с киноэкрана, афиш, конвертов пластинок и даже пластиковых пакетов.

Увидев, что узнана, самая главная певица русской земли ничуть не смутилась, напротив, надменно улыбнулась, будто зевнув, и нагло ему подмигнула, совсем как женщина с максимально низкой социальной ответственностью. После чего стекло окна бесшумно начало подниматься, а певица исчезла за ним навсегда.

Расхохотавшись во всё горло так, что на него обернулись два озябших немецких туриста, Вася решил изменить маршрут, резко повернул к Красной площади, чтобы скорее спуститься в переход.

В метро, с его грубым блеском фальшивой бижутерии, нет теней, всегда одно и то же время суток, как и сезон, определить который можно только по вторичным, внешним признакам. Например, по верхней одежде пассажиров. Иные станции (и особенно длинные, сводчатые переходы между ними) напоминали Васе о первых христианах, прятавших храмы в подземных лежбищах катакомб.

Этот траурный Шопен возникает всегда так некстати, судорогой, которую невозможно контролировать; можно лишь перевести его в автоматический регистр, каждый раз сглатывая, вместе с тяжестью предчувствия неотвратимых бед. Возможно, оттого, что долго закупорен под землей?

Между прочим, крайне захватывающее занятие – подвергаться умозрительным тяготам, представляя себя персонажем стильной чёрно-белой драмы. Васе легко впасть в кинематографичность самоощущения, если декорации вокруг не такие, как всегда: любое изменение ландшафта (особенно падки на это историко-культурные территории с их завышенными семиотическими ожиданиями и дополнительной прохладой отчуждения) запускает удвоение если не сознания, то зрения-то уж точно. Экзистенциальный астигматизм вынуждает течь безвольно вслед за обстоятельствами, пока что-то наконец не случится. Плотность пассажиропотока в подземке столь велика, что рано или поздно обязательно что-нибудь произойдёт.

Особенно когда сам настроен на это и бессознательно ждёшь, например, встречи со старой знакомой.

– Инна… Бендер? Ты ли это? И здесь? Сколько лет сколько зим?

Увидев, что не обознался, быстро, дабы не смогла опередить, выпалил пароль:

На станции, напоминающей фальшивый древнерусский шатёр с крупными деталями устарелого театрального задника, взгляд успел выхватить бывшую соседку, замешкавшуюся у указателей. Казанский вокзал, место встречи изменить нельзя. Ещё бы не увидел – Бендер, в аляповатом брючном костюме, короткой курточке, с всклоченными кудрями, перевязанными фиолетовым шифоном, вываливалась из замотанной московской толпы, изысканная, точно жираф. Слепым нужно быть, чтоб не заметить!

Бендер в ответ выпульнула отзыв, и вышло уже совсем как в «лирической комедии». Просто «новая волна» какая-то.

Конечно, ему немедленно хотелось рассказать о встрече с великой певицей (явно же тянет на анекдот!), но Инне не до этого – она мгновенно взяла его в оборот своего трепета, да так споро, что заслонила мыслительные горизонты, вытеснив из головы всё.

Вася встретил Бендер в самую что ни на есть судьбоносную минуту, когда она «отбывала в Израиль на ПМЖ». Некоторое время назад переехала в Москву («…то-то я смотрю, в Чердачинске тебя не слышно, а то раньше выступала везде, то на день города, то во Дворце металлургов, а теперь совсем тихо стало…»), покрутилась внутри столичного шоу-бизнеса, о котором говорила теперь без пыла и пафоса, как об опостылевшем супруге («Вася, если бы я только знала об этом раньше – что на самом деле стоит за всем этим и что нужно уметь и хотеть. Ты, вообще, знаешь, что для певицы голос не главное?..» Вася догадывался), немного нервно и на повышенных тонах, из-за чего на неё оглядывались прохожие.