Просто, видимо, оттого, что еда, вода и сон были самыми доступными и важными радостями на войне. Здесь они становились именно «экзистенциальными радостями». Поэтому наша философская рефлексия чаще всего крутилась именно вокруг этих предметов, ну еще и баб, разумеется.

Собственно о войне и смерти мы разговаривали скорее прагматично и профессионально. «Ориентир шестнадцать, левее двадцать, четыре снаряда беглым, огонь!»

Редкий набор качеств, присущих М., в конце концов оценило и батальонное начальство. Выше у нас там никого и не было. Да вот только произошло все в неудачный момент.

Это было время регулярных замен. В батальон прибыло много новых офицеров. Комбат только входил в курс дела, да его еще и вызвали зачем-то в Кабул. Поэтому всем заправлял начальник штаба, который был в Афгане лишь на полтора месяца больше комбата.

Кажется, он очень хотел выслужиться и изо всех сил использовал отсутствие командира батальона. В армии, на войне, беда бывает часто даже не от трусости, например, или нераспорядительности и головотяпства, а от глупости, приправленной тщеславием, которая тем не менее предполагает даже смелость.

Вот это тот самый случай. Майор, начальник штаба, был туп, но смел и тщеславен, а также предприимчив. Он хотел использовать свой шанс. Ему случайно выпало пару недель порулить батальоном в боевой обстановке. Орудием своих полководческих замыслов он избрал взвод лейтенанта М.

Каждый день поутру начштаба выезжал с базы батальона на трех бронетранспортерах лейтенанта М. и с какой-то малопонятной целью колесил по окрестностям. Он встречался с офицерами афганских спецслужб, что-то вынюхивал, замышлял некие действия, должные прославить его в отсутствие комбата.

Все опытные офицеры, в том числе и я – мой срок службы в Афгане подходил к концу, – понимали, как это опасно. Нельзя каждый день выезжать с базы примерно в одно время и в том же самом составе и мотаться потом по окрестностям – насквозь душманским!..

Один из главных законов безопасности на войне, особенно важный для батальона, стоящего на виду во враждебном окружении, гласит: никогда не повторяй своих действий больше двух раз. Он написан кровью солдат, давно уже впитавшейся в песок.

Майору об этом говорили опытные офицеры, но он впал в обычный армейский транс. Самодурство является своеобразной защитой слабых натур от тяжести существования. Начальник штаба наорал на офицеров, обвинил их в трусости. Все стали со злорадством ждать развязки, сочувствовали только М. и его солдатам – заложникам ситуации.

Мнения М., понятно, никто не спрашивал, он просто выполнял приказ. Это армия, а не собрание кооператива. Изменить ничего было нельзя, даже пожаловаться некому. М. не хуже других понимал, как это опасно, а заодно и бессмысленно. Ему оставалось лишь быть в постоянной готовности и постараться хоть на немного опередить нападавших.

Он мог бы, конечно, как-то откосить, сказаться больным например. Но тогда послали бы другой взвод, иных солдат, ведомых его товарищем. М. этого не делал.

Все случилось на четвертый их выезд. Духи что-то долго выжидали, дивились, наверное, тупости русских.

Когда взвод заехал за гору, оказался вне пределов видимости наблюдателей из батальона и даже за зоной досягаемости огня артиллерии, на него напали. Мы услышали доклад М. по радиостанции: засада, две машины подорвались. Огонь ведется с гор и со стороны кишлака.

Вертолеты поднялись, рота заметалась, вскакивая на бронетранспортеры. Идти на подмогу послали и минометчиков, то есть меня. Вертолеты оказались бесполезными – стрельнуть некуда, не угодив по своим. Засада была сделана умело, духи все учли.

Вертолеты продолжали кружиться для острастки, постреливая куда попало почти без пользы. Пилоты наблюдали за тем, как духи расстреливали взвод. Это самое тяжелое. Ты видишь, как гибнут товарищи, а помочь не можешь.

М. оставалось только ждать подхода своих, а это минут тридцать-сорок боя. Очень много!

Мы гнали как только могли. Лица у всех напряженные, солдаты готовы к войне. Я сидел на броне со своими минометчиками, меня трясло от нервной лихорадки.

Враги наши все-таки были молодцы, стоит отдать им должное. Они идеально все продумали. Когда мы доехали, все что можно было уже сделано. Горели два бронетранспортера. У М. было несколько трупов и много раненых, включая его самого и даже удалого майора, начальника штаба батальона. Впрочем, офицерам повезло. Их лишь легонько зацепило осколками. Но были и тяжелораненые. Таким вот оказался итог бредовых затей и обострившегося тщеславия этого самого майора.

Духам после такой удачи осталось лишь красиво отойти, в чем мы им и пытались помешать. Я расставил минометы и начал палить по горам и арыкам, по большей части впустую. Вообще стреляло все, что у нас было, во все стороны. А что еще оставалось делать?

Потом рота прочесала окрестности, чтобы как-то разобраться в случившемся. Были найдены несколько душманских трупов. Как ни странно, одного подраненного душка удалось даже взять в плен вместе с автоматом.

А дальше эта ситуация развивалась так: мы с М. и еще несколько офицеров, участников спасательной операции, стоим в строю перед мазанкой штаба батальона. Привели пленного. Начальник штаба вдруг взъярился. Он, видимо, стал осознавать, что натворил, понял, что за это ему обязательно придется ответить. За неоправданные потери в Афгане строго спрашивали.

Вот тут-то на него и напал какой-то психоз. Он схватил душманский трофейный автомат – наш старый АКМ – и стал бить пленного духа прикладом по голове.

При этом майор громко и бессвязно кричал:

– Ты, сука!.. Наши ребята погибли из-за тебя. Что я скажу их матерям?

Как будто дух мог его понять. Наверное, это была какая-то демонстрация то ли своих благих намерений, то ли принципиального патриотизма, предназначенная для нас. Может, на майора просто «псих навалился» уже от страха за себя.

Смотреть на это было неприятно. Лицо человека не предназначено для того, чтобы по нему долго бить прикладом. Это лишь в фильмах показывают, как главный герой ловит физиономией множество таких ударов. Потом по его телу еще танк два раза проезжает. Вслед за этим он встает и как ни в чем не бывало голыми руками ломает шеи обидчиков. А в жизни достаточно бывает и одного удара.

Кости духа трещали. Офицеры стояли и хмуро молчали, глядя на это с презрением и отвращением. Я не помню, чтобы у нас в батальоне кто-то сознательно и целенаправленно издевался над пленными. Их иногда использовали для переноски грузов, если надо было долго идти. Если они становились обузой, в крайних обстоятельствах расстреливали, но никогда не били.

Если они были возможными носителями информации, то их передавали специальным органам. Там пленных, возможно, допрашивали всякими способами, но мы никогда так не поступали. Мне кажется, у нас это все считали делом поганым, недостойным солдата. Понятно, что так можно с уверенностью говорить только о себе, но все равно я больше не помню другого такого случая.