не заинтересовывался игрой. Я пытался заставить его делать гимнастику, но он так вяло повторял за мной гимнастические движения и такая тоска отпечатывалась на его физиономии, что я бросил. Аппетита у него совершенно не было. Я делал все что мог, чтобы поддерживать в нем бодрость духа, но ничего не выходило.

Однажды он мне сказал:

— Ах, Василий Васильевич, как я благодарен вам: что было бы со мной без вас, совершенно не представляю себе. А на вас я, вероятно, действую очень удручающим образом? Вам очень тяжело со мной?

— Нет, — ответил я, — вы действуете на меня, как в Спарте пьяные илоты на спартиатов712.

Это было зло и нехорошо с моей стороны.

Однажды утром я проснулся и вижу: Тарле бегает из угла в угол. Увидев, что я гляжу на него, он схватил два полотенца, связал их и начал прилаживать к раме окна.

— Евгений Викторович, — сказал я ему, — если вы хотите повеситься, то сделайте это, когда я уйду из камеры.

Он сейчас же бросил полотенца, сел на стул, охватил руками колена и голосом удавленника сказал:

— Василий Васильевич, скажите начальству, что я хотел повеситься.

В эту минуту он был мне гадок.

— Хорошо, — ответил я.

Я потребовал вызова в контору и там заявил начальству о намерении Тарле, — заявил не вполне согласно с исторической истиной, несколько сгустив краски и утаив некоторые обстоятельства. К моему удивлению, начальство вполне поверило, испугалось и обещало немедленно сообщить Новицкому.

Через два дня Тарле был вызван на допрос и освобожден713. Еще через три дня были вызваны мы с женой и тоже освобождены, а затем каждый день вызывали по 2–3 ибсениста и освобождали тех, против кого не было других обвинений (например, у кого не нашли в карманах прокламаций). Очевидно, я ускорил освобождение Тарле не более чем на эти три дня. Сам же я просидел ровно 6 недель.

Тарле действительно лишился службы и командировки, но через год смог написать и защитить магистерскую диссертацию и скоро затем — приват-доцентуру, даже в Петербурге714. Таким образом, на карьере его арест отразился не особенно сильно, хотя вред ему принес большой (об этом я расскажу, когда буду говорить о защите им диссертации).

Замечательно сложна и противоречива человеческая психика. Этот самый Тарле, который так трусливо вел себя в заключении в молодости, впоследствии, при большевиках в 1918–1922 гг., обнаружил большое мужество, читая публичные лекции, на которых довольно решительно критиковал советскую политику.

Арестовав нас, Новицкий решительно не верил, что мы собрались для такой невинной цели, как чтение реферата об Ибсене. И не верил совершенно искренно. Нужно признать, что обстоятельства сложились так неблагоприятно для нас, что истина в самом деле была невероятной. Шла забастовка булочников. Предстояло 1 мая. В карманах у половины присутствующих найдены прокламации. Часть присутствующих подозревается в принадлежности к социал-демократической партии. И вот люди сходятся в числе 60 человек, чтобы слушать реферат об Ибсене! Неудивительно, что Новицкий решил: была сходка для обсуждения вопроса о праздновании 1 мая. А Ибсен выдуман для отвода глаз715.

Когда я на допросе говорил о характере собрания, допрашивавший меня жандарм с явным недоверием сказал:

— И вы, пожилой человек716, пошли слушать какого-то недоучившегося мальчишку!

То же самое было сказано и Тарле.

Любопытно, что не верили в Ибсена не только жандармы. Среди ибсенистов была арестована временно находившаяся в Киеве жена земского статистика Громана (теперь я часто встречаю в газетах имя большевицкого статистика Громана: то же ли это лицо или другое — не знаю717). Громан, узнав об аресте жены, приехал и добился свидания.

— В чем дело?

Та рассказала.

— Да ты мне рассказывай не эту версию для жандармов, а как было в действительности.

И он не верил. Конечно, у него было еще одно основание не верить: до него уже дошла жандармская версия, известная в городе, и произвела свое впечатление.

И вот, чтобы утвердить истину, мы прибегли ко лжи.

Узнав в Петербурге о нашем аресте, моя мать и В. И. Семевский немедленно прибыли в Киев. В Петербурге был военный генерал Новицкий, брат киевского жандарма. Генерал Новицкий сохранял братские отношения с братом, но по личным убеждениям тяготел к более прогрессивным течениям в обществе и был близок (кажется, с раннего детства по Костроме) с Н. К. Михайловским718. Моя мать через Михайловского получила от него рекомендательное письмо к киевскому Новицкому719. Это письмо открыло двери любвеобильного жандармского сердца, и нам были разрешены каждодневные свидания в течение недели, какую пробыли в Киеве моя мать и В. И. Семевский. Свидания происходили в Старокиевском участке в очень хороших условиях: мы сидели вчетвером без всякого постороннего наблюдателя и имели возможность говорить совершенно свободно, для пущей безопасности иногда прибегая к французскому языку. От них мы узнали во всех подробностях жандармскую версию, им сообщили действительные факты.

А затем, передавая в тюрьме содержание нашего свидания товарищам и, в частности, Луначарскому, мы надумали следующее.

Луначарский написал мне письмо в таком роде: «Многоуважаемый Василий Васильевич, сегодня я читаю там-то реферат об Ибсене, провожу мои известные Вам взгляды, с которыми Вы, насколько я знаю, не согласны; очень хотел бы выслушать Ваши возражения; поэтому очень прошу Вас быть с Верой Петровной». Это письмо я на свидании передал Василию Ивановичу Семевскому, а он, несколько смяв его и порвав, бросил в корзину для грязной бумаги в моей комнате (они остановились в моей квартире).

Когда меня вызвали на допрос, мне предъявили протокол обыска в моей квартире. Я прежде всего указал, что обыск произведен в мое отсутствие, а это противоречит статье (помнится, 363) Устава уголовного судопроизводства720. Из этого, конечно, ничего не вышло. Я заметил, что в протоколе говорится о найденных у меня в столе 108 рублях, тогда как их было на 50 рублей больше, но говорить об этом счел бесполезным и невыгодным. Но затем я указал, что в протоколе при перечислении отобранных бумаг не отмечено письмо ко мне Луначарского.

— Такого письма нет.

— А между тем оно было.

— Может быть, вы сами его уничтожили?

— Нет, я твердо помню, что оно осталось на столе. Если оно не уничтожено намеренно обыскивавшим приставом, то оно, наверное, и сейчас там. Отбирают всякие пустяки, не имеющие никакого значения, а важный документ, нужный для оправдания, либо уничтожают, либо не берут.

Допрашивавшие верили плохо. Тогда я предлагаю:

— Я прошу препроводить меня на мою квартиру с