Асеев очень высоко ценит Марину Ивановну. Они дружески сходятся. Асеев сыплет эпитетами: гениально, грандиозно, потрясающе, какая сила, какой талантище! – и ставит ее имя рядом с Маяковским, но это все в частных беседах, в застолье, в кулуарах. А когда говорят ему, что надо бы поднять вопрос перед секретариатом о приеме Марины Ивановны в Союз писателей и что кому, как не ему, другу Маяковского, ее представить секретариату, то Асеев ускользает от ответа.

– Помилуйте, как я могу представить Цветаеву? Какое я имею на это право? Она может нас представлять!

Бывает Марина Ивановна у Виктора Гольцева, который так активно помогает ей с переводами; бывает у Веры Звягинцевой, с которой связывала ее дружба еще в двадцатых годах. У Звягинцевой Марина Ивановна знакомится с поэтом и переводчиком Семеном Липкиным. Липкин блестяще перевел на русский язык калмыцкий народный эпос «Джангар», а Марина Ивановна как раз осенью 1940 года – в сентябре или в начале октября – редактирует французский перевод этой героико-романтической народной поэмы. Проведя целый вечер у Звягинцевой, они договариваются с Липкиным встретиться на другой день.

Мур доставляет Марину Ивановну к метро «Охотный ряд», и она с Липкиным отправляется через Красную площадь в Замоскворечье. Заходят в Музей Изящных Искусств, который основал ее отец, бродят по старым московским улицам, сидят в сквериках. Когда они проголодались, Семен Израилевич предложил пойти в ресторан, но Марина Ивановна предпочла рабочую метростроевскую столовую. Потом они снова гуляют допоздна. Словом, проводят время, как это любит Марина Ивановна: бродить, говорить, читать стихи и снова бродить, не ограничивая себя временем и пространством.

Бывает Марина Ивановна у Нейгауза, у Яхонтова, встречается с чтецом Дмитрием Журавлевым, учеником Елизаветы Яковлевны Эфрон, бывает в доме старой Ламановой, известной театральной художницы-модельера, которая делала костюмы еще к постановке самого Вахтангова.

А Мария Александровна Вешнева, сестра Ярополка Семенова, – того, с которым Тарасенков устраивал ночные бдения, читая стихи до рассвета, – рассказала мне, как Ярополк привел Марину Ивановну к ней на Кропоткинскую.

Я знала Ярополка по Литературному институту, он держался отстраненно, замкнуто и, казалось, даже свысока посматривал на нас на всех. Он был старше нас. Говорил, что мальчишкой участвовал в Гражданской войне и был ранен в легкое. Писал стихи, критические статьи, но печатался редко. Я запомнила его – факиром. Он выступал на наших институтских вечерах. Высокий, статный, очень прямой и легкий, бритый наголо, с тонкой полоской усиков, он выходил на подмостки, обнаженный до пояса, прокалывал себе спицами бицепсы, глотал зажженную бумагу, жонглировал факелами и пользовался как факир большим успехом. Он окончил Институт физкультуры еще до того, как поступил в Литературный институт, и зарабатывал тем, что преподавал физкультуру: летом – в домах отдыха и санаториях, зимой – в школах. В любой мороз ходил без шапки, в курточке, и его можно было узнать издалека по быстрой пружинистой походке. Марине Ивановне, должно быть, было легко с ним ходить; весной 1941 года он будет часто посещать ее и гулять с ней по бульварам, и даже помогать, когда требовались мужские руки. Марина Ивановна была доверчива к людям, и все же она спрашивала Нину Гордон, которая работала в той же сценарской студии, где и Ярополк, неподалеку от Чистых прудов, – не кажется ли Нине странным, что Ярополк уделяет ей столько внимания и так часто приходит?! А Татьяна Сикорская, которая вместе с Мариной Ивановной будет плыть вместе в Елабугу на пароходе, писала потом Але, что мать ее – то бывала такой откровенной, доверчивой, а то вдруг замыкалась и даже с каким-то подозрением приглядывалась к своей спутнице. Марину Ивановну в последнее время постоянно преследовал страх, что за ней следят, что к ней приставлены…

Ну а Ярополк, как только началась война, ушел на фронт, был ранен. Выписался из госпиталя и опять на фронт и, кажется, опять был ранен. Говорили, он был отчаян и храбр. Потом, когда после войны начались аресты, – арестовали и его. Умер он в лагере. Его уже расконвоировали, и он с товарищем по несчастью раздобыл спирт, который нельзя было пить, и на радостях выпил. Но кто знает точно, как это было на самом деле…

Так вот, в мае 1941-го Ярополк позвонил своей сестре Марии Александровне Вешневой, которая жила в огромной квартире, занимавшей чуть ли не весь флигель в начале улицы Кропоткина, во дворике, в милом московском тополином дворике!

– Собери всех наших, я сегодня приведу Цветаеву, она будет читать стихи! – сказал Ярополк.

Мария Александровна обзвонила всех друзей и знакомых. Молодежь с радостью откликнулась, и все пришли, а старшие – засомневались.

– Напрасно это вы затеваете, не ко времени сейчас!

Первый муж Марии Александровны, Владимир Георгиевич Вешнев, умер еще в 1931 году, пятидесяти лет от роду; он был литератором, издателем и вел литературный кружок «Удар», в котором совсем мальчишкой занимался Тарасенков. У Вешневых был широкий круг знакомых: литераторы, ученые, искусствоведы – вот многие из них и заколебались и не пришли. Но все равно народу было полно, неожиданный приход Марины Ивановны совпал с «банным днем»: топили ванну, а в те годы во флигелях, в особнячках все это было совсем не просто. Мария Александровна, кроме своих детей, купала еще и чужих, детей друзей, которые были арестованы. Когда Ярополк привел Марину Ивановну, она была удивлена такому количеству детворы и спросила хозяйку:

– Это все ваши?

Мария Александровна ей объяснила, что к чему, и, показав на одну из девочек, сказала, что ее тоже зовут Марина.

– Пусть это принесет ей счастье! – сказала Марина Ивановна…

…Давно-давно, в 1923 году, из деревни Мокропсы Марина Ивановна писала в Париж М.С.Цетлин: «Нынче еду в Прагу – заседание по делу патриарха Тихона…» А почти в то же самое время в Москве Мария Александровна Вешнева, тогда просто Маша Семенова, была снята с охраны патриарха Тихона, который содержался под арестом в Донском монастыре. Внешнюю охрану несли красноармейцы, а в покоях круглосуточно дежурили две девчонки, сотрудницы ВЧК[89] – Маша Семенова и ее сменщица. Когда матрос – он и вовлек ее в работу в ВЧК, о которой она и понятия не имела, – привел ее первый раз на дежурство к Старцу, как звали патриарха в ВЧК, она спросила: а как ей называть Старца – господин патриарх, товарищ Тихон или ваше преосвященство. Матрос чертыхнулся, он и сам не знал. А тут из кельи вышел патриарх, и матрос, как говорится, «не растерялся» – похлопал его по плечу! «Как жизнь… сеньор?»

Марине Ивановне, конечно же, было бы интересно послушать рассказ Вешневой о ее встречах с патриархом в Донском монастыре, ведь, должно быть, там, в Праге, куда она тогда ездила на собрание, и обсуждался как раз вопрос о заточении патриарха, о спасении его жизни… Но в сороковых годах у нас об этом не мог идти разговор!