Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Есть и еще один документ той поры – акт, «составленный по предписанию 1-го Спец. отдела НКВД СССР за № 1205/13325 от 28 ноября 1940 г.» и подписанный Е.Эфрон, М.Цветаевой, и «указанные в настоящем акте действия производил сотрудник Подылов».
А «действия» эти заключались в следующем: в квартире в Мерзляковском в присутствии Елизаветы Яковлевны и Марины Ивановны сотрудник НКВД Подылов распечатал Алин дорожный сундук и чемодан, которые были опечатаны во время ее ареста 27 августа 1939 года. Из сундука и из чемодана были вынуты пальто, боты, кофта, юбка, бюстгальтер, полотенце, носовые платки и прочие, прочие вещи, перечисленные в акте.
Алю готовили к этапу. Куда? На сколько? По какой статье? Этого сообщать не полагалось. Приказано взять вещи – взяли. Передачи еще будут принимать, и только 27 января Марина Ивановна услышит на Кузнецком Мосту в окошечко: «Выбыла!»…
Шел декабрь. 10-го Марина Ивановна носила передачу Сергею Яковлевичу, 27-го – Але. Переводила бретонские народные песни, продавала, что могла. Раз решилось дело Али и затребовали вещи для этапа, то Марина Ивановна вместе с Елизаветой Яковлевной спешно стали готовить теплую одежду и для Сергея Яковлевича, ожидая, что и его дело будет решено.
Есть открытка, которую пишет Марина Ивановна Кваниной:
Кажется, 6-го дек., наверное, пятница и 1940 г.
Моя дорогая Танечка!
Умоляю Вас возможно скорее узнать насчет шерстяного ватина (NB! не шерстяной есть – всюду, и это – гадость) и полушубка.
И тотчас же позвонить мне: К-7-96-23. Дело – спешное. Если меня, случайно, не будет – скажите Муру и настойте, чтобы он все записал. Жалею, что вчера сразу не дала Вам денег – пока они есть, если шерст. ватин или полушубок имеются, назначьте мне сразу место и время, чтобы я могла передать Вам деньги. Повторяю, дело – спешное, и я нынче не спала всю ночь. Танечка! Мы должны (помимо дел) увидеться раньше четверга. Найдите время! Я – для Вас – всегда свободна. Пишу Вам письмо – о совсем другом. («В просторах души моей», где нет – ватинов). Обнимаю Вас, жду звонка.
Продаются книги, и на проданные книги покупаются новые нужные Муру книги по теории и истории литературы. Он собирал книги стихов советских поэтов. Он интересовался Маяковским, Багрицким, Асеевым. «Я составляю себе неплохую библиотечку нужных мне книг. Твой альманах с Маяковским давно взят у Лили и красуется у меня на полке», – напишет Мур потом в лагерь Але.
Мне помнятся эти бесконечные разговоры об обмене книг, о продаже их через букинистов, с которыми Тарасенков был связан. Добываются какие-то старые книги, которые давно не переиздавались, и заполучить их было уже не так просто. Есть записка к Мочаловой, у которой Марина Ивановна видела Державина, и ей очень хочется его иметь:
Воскресенье 8-го декабря 1940 г.
Милая Ольга Алексеевна,
хотите – меняться? Мне дозарезу нужен полный Державин, – хотите взамен мое нефритовое кольцо (жука), оно счастливое, и в нем вся мудрость Китая. Или на что бы Вы, вообще, обменялись?
Назовите породу вещи, а я соображу.
Я бы Вам не предлагала, если бы Вы очень его любили, а я его очень люблю.
Есть у меня и чудное ожерелье богемского хрусталя, – вдвое или втрое крупнее Вашего. Раз Вы эти вещи – любите.
Думайте и звоните.
Всего лучшего! Привет Зосе. Она обмен одобрит и то кольцо будет закатывать (под кровать), а ожерелье – объест: по ягодке.
Есть запись в дневнике Мура: «10.12.40… Были недавно у Вильмонтов. К ним пришли Тарасенковы. У Анатолия Кузьмича отменный костюм!»
Но я совсем не помню об этой встрече у Вильмонтов, и Вильмонты не помнят. Должно быть, просто был один из тех вечеров, когда мы собирались вместе.
Но вот вечер у Марины Ивановны на Покровском бульваре помню, и запись есть. В этот вечер Марина Ивановна читала нам Бодлера. Мы были у нее вдвоем с Тарасенковым.
И такие это были ее стихи, такое ее видение, ее ощущение, ее восприятие жизни и земного бытия! Это, как она сама сказала о переводах: «Две вариации на одну тему, два видения одной вещи, два свидетельства одного видения…» – что и составляет, быть может, суть высокого и истинного искусства перевода. И то, что она говорила о переводах Пушкина на французский язык, мне думается, вполне можно отнести и к переводам Бодлера на русский: «Главное, что хотелось, – возможно ближе следовать Пушкину, но следовать не рабски, что неминуемо заставило бы меня оставаться позади, отстать от – текста и поэта. Каждый раз, что продавалась в рабство, теряли на этом стихи…»
Бодлер был близок ей, должно быть, своим бунтарством, своим вольным обращением со стихом. «Перекличка веков устами поэтов…» – записала я слова Марины Ивановны. Она говорила, что великие поэты подобны вехам, подобны верстовым столбам на пути, уводящем нас в глубь времен, в отмершие века! Не будь Гомера, что нам осталось бы? Немые глыбы развалин, безрукие неговорящие Венеры! Живое слово доносит нам из тьмы веков события, переживания и судьбы. И что, собственно говоря, изменилось в мире с той поры, как мир стоит? Ведь, в сущности, все было! И революции, и гильотины, и инквизиция, и братоубийственные войны, измены, предательства, любовь, надежда, ненависть и месть, несбывшиеся жизни… И что бы ни придумало человечество, какие бы идеи ни обуревали его, а в общем-то, все было, все так или иначе было!.. И как единственный и неизбежный выход из этой вечной карусели – смерть!
И как-то по-особому после всего, что говорила она, звучали строфы «Плаванья», которые она тогда читала, или это мне казалось, или кажется теперь…
И, как всегда при встречах с Мариной Ивановной, тоскливо щемило сердце, ледяным холодом вечности веяло с ее высот, встреча с ней растравляла душу и растревоживала лениво спящий ум и заставляла думать о том, о чем не очень-то хотелось думать… И то ли от незрелости, то ли от необдержанности знаниями, от неумения мыслить и видеть все вокруг без шор, которые на нас надели еще в школе, но так хотелось верить, а главное – верилось в то, что мы совсем иные, что мы единственные в мире и строим совершенный мир, и мы его построим, и воспитаем совершеннейшего человека на совершеннейшей земле! А что вокруг не так приглядно – то что же делать, опять же, в школе нас учили: лес рубят – щепки летят. И добровольно сами превращались в щепки…
