учреждения размещались в простеньких домах, куда бы смелее заходили рабочие и крестьяне, а роскошные особняки, отнятые у буржуазии, предоставить рабочим под квартиры. Эта мысль тогда и мне казалась правильной и революционной.

Хутор[342] Юрино

В 1921 году, весной, я освободился от работы в Волисполкоме, вернулся к работе в своем хозяйстве.

Меня не оставляла мысль создать из хорошо подобранных людей коммуну, которая могла бы послужить таким примером для окружающего населения, что они могли бы последовать ему без всяких поощрений и понуждений. В течение лета я вел в этом направлении систематическую работу среди однодеревенцев, вернее, в двух деревнях — Норово и Дунай, так как эти деревни имели общие поля, были одним земельным обществом. Но подобрать подходящих людей было трудно: таких людей, какие были со мной в плену, в кружке, здесь было взять негде. Люди были или неграмотные, или, если и грамотные, то никогда ничего не читающие, поэтому они не могли проникнуться идеей, с которой я носился. Им нужно было нечто осязательное и на самое ближайшее время, а моя затея создания крупного машинизированного хозяйства, могущего при меньших затратах труда дать больший доход и, следовательно, более обеспеченную жизнь, им казалась неосуществимой, особенно в тогдашних условиях, когда приходилось не о машинах думать, а искать хоть какие-нибудь куски железа, чтобы поправить вконец изношенные плуги.

Весной того года мне с громаднейшим трудом удалось уговорить дунаевцев отгородить часть поля и каждому по полосе засеять картофелем (до тех пор его выращивали в небольшом количестве только на «огородцах» — приусадебных участках). На собраниях мне этого добиться не удалось. Тогда я пошел по домам, начав с более поддатливых и понятливых, оставляя упрямых и тупых под конец, и таким образом все же уговорил.

Сажать картошку я тоже советовал по-новому, как я видел в Германии: пореже и без грядок. Некоторые, решив — а ну, какая выйдет — посадили по-моему и от этого много выгадали, получив больший урожай при меньшей затрате семян и времени. А те, что делали по-старому грядки и втыкали картошку через два вершка, прогадали: урожай у них был вдвое меньше, и картошка мелкая. У меня же урожай превзошел всякие ожидания. Когда я, проехав плугом, вывертывал клубни наверх, соседей моих поражали их обилие и размеры. Они сходились со своих полос ко мне и ахали от удивления: «Смотри, паре, у его шчо картови-то, ровно на берегу каменья. За шчо ему бог и дает: в церкву он не ходит, не молитсе, а наросло лучше, чем у Семёна Олёксина, хоть тот и ходит кажное воскрисенье к обидне». Слушая эти разговоры, я торжествовал, зная, что теперь новый способ посадки привьется, и доверие ко мне как к толковому хозяину укрепится. Это меня радовало больше, чем полученный урожай.

Это мое мероприятие дало тем больший эффект, что как раз, когда поспела картошка, в связи с объявлением НЭПа[343] понавезли ситца и давали его аршин за пуд картошки. После почти полного отсутствия ситца в продаже в годы военного коммунизма это казалось всем баснословно дешево и соседи мои, наменяв ситца на картошку, бурно меня благодарили за то, что научил их посадить ее побольше.

Но я из своего урожая не променял ни одного пуда, как ни ворчала жена. Дело в том, что в то лето была засуха, и сена собрали вполовину против среднего урожая. Чтобы не постигла бескормица, я решил пустить картошку в корм скоту: мы резали солому и обливали ее сваренной, растолченной и разболтанной в воде картошкой. Результат получился разительный: скот у меня весной был не хуже, чем осенью, а лошадь (Карько) был гладок, как раньше у помещиков. Соседи удивлялись: «Наверно, ты своего Карька всю зиму овсом кормил». — «А где же я овса-то бы взял? Вы же знаете, сколько у меня его наросло. Это с картошки он у меня такой». И действительно я за всю зиму не скормил ему и пуда овса.

Потеряв надежду набрать желающих идти в коммуну, я решил испробовать для этого другой путь, стал подыскивать желающих выехать на выселок, имея в виду, что решившаяся на это небольшая группа будет податливее и на организацию коммуны. Место для этой цели я наметил в краю надельной земли нашей деревни, близ деревни Ларинской[344], урочище Внуки. Полевой земли там не было, были старые выпашки[345], дерюги да кустарники на заброшенных дерюгах.

Почвы были каменистые, но хлеб на них, пока дерюги не были еще выпаханы, рос хорошо, а поэтому я надеялся, что при правильном ведении хозяйства плодородие скоро удастся восстановить.

Кроме меня выселиться туда изъявили желание еще 7 хозяйств. В конце октября 1921 года мы сходили наметить место для деревни и отвели каждому усадебные участки. Мне, конечно, хотелось бы сразу строить общий коммунальный дом и общий скотный двор, но пока приходилось с этим обождать, пока я даже не выдавал будущим соседям своей заветной мысли о создании общего хозяйства. Чтобы дать понять своим товарищам, что надо поторапливаться, я тут же заявил: «Итак, на будущее лето к сенокосу я перееду сюда жить». Пашко Пронькин, старший из нас по возрасту, расхохотался над моим заявлением и снисходительно сказал: «Ты хоть в эту зиму на дворик леску повози, дак и то ладно, а жить переехать это ведь не рукавицей махнуть».

Но мне поставленная цель не давала покоя, я ею жил, уплотняя свой рабочий день до предела. Всю зиму я с утра до ночи то новый лес подвозил, то старую постройку перевозил, а вечерами при лучине шил соседям кошули и пиджаки, а они мне за это в нужное время помогали в постройке. В результате я свое слово сдержал, к сенокосу переехал на новоселье. Из моих товарищей только двое повозили немного лесу, а остальные ничего не начали.

Таким образом, я на выселке оказался один со своей семьей. В первые же дни нам с женой приходилось уходить на сенокос далеко от дома (к следующему году я путем вымена собрал всю