перевернул меня на спину, лицом к себе, у самой кромки гранитной стены. Моя рубашка задралась, и острая гранитная игла, проткнув оголившуюся кожу, впилась в позвоночник. «Только не смотри вниз!»

Заплывшие, налитые кровью глаза Рикки блеснули злобой. По подбородку стекала струйка слюны. Он выпустил мою лодыжку, вытащил из-за пояса нож – наш кухонный нож! – и занес его обеими руками над моей головой. Словно собирался принести меня в жертву.

Джуни вскрикнула.

Рикки покачнулся.

А потом соскользнул и рухнул в воду.

***

Или я его столкнула. История, которую я потом рассказывала, менялась изо дня в день.

Бет божилась, что все было правильно.

– Тебе надо было выжить, крошка, любой ценой, – повторяла она.

Глава 56

В ту ночь, в полицейском участке, я попыталась объяснить шерифу Нильсону, что за таблетки находились в пузырьке из-под анальгетика.

– Там были таблетки для сердца, успокоительные «пилюли счастья» и аспирин, – сказала я, продолжая кутаться в одеяло, хотя еще час назад перестала дрожать. – Я пыталась предостеречь Рикки перед тем, как он их проглотил.

– Конечно-конечно, – пробормотал Нильсон; лицо шерифа перекосил спазм, лоб затянулся пленкой пота; острый запах его тела уже начал разъедать мне ноздри и глотку.

Шериф опрашивал меня в отдельном кабинете, с глазу на глаз; и исписал кипу бумаг прежде, чем я добралась до этой части рассказа – о том, как Рикки проглотил таблетки, которые я принесла с собой, решив убить Эда.

Я указала на его блокнот:

– Вы это запишете?

Шериф постучал пальцем по голове. «Я все держу здесь», – сказал мне этот жест.

– Нет надобности, – произнес Нильсон вслух.

Я нахмурилась:

– А вскрытие вы будете производить? Чтобы узнать, из-за чего Рикки умер? Из-за этих таблеток, которые взял у меня?

Рот шерифа изобразил холодное подобие улыбки.

– Без надобности, – повторил он, а потом встал и вышел из комнаты.

Я проводила его взглядом и, наконец, поняла, с чем мы столкнулись, в какой ситуации мы оказались.

Наконец-то я это поняла.

Отец с шерифом заправляли в Сент-Клауде всем. Их «шоу» должно было продолжаться. И оба держали в руках по гигантскому ластику. Все, что выходило за рамки их постановки – как, например, рука отца, прижимавшая голову Морин к его паху, или шериф Нильсон, фотографировавший напуганных девочек на своем яблочно-зеленом ковролине, – все это попросту было неважным. Стиралось. Уничтожалось.

Именно в тот момент, когда шериф сказал мне, что вскрытия не будет, я осознала: у них был ластик даже для этого, для вещей, которые мы делали, когда они нас раскусили.

А еще они пытались научить нас применять ластик друг к другу, стирать неудобные подробности из нашей жизни. Вот почему мы избегали разговоров о маме, сжегшей мое ухо, или о захламленном доме миссис Хансен.

Осознание этого подействовало на меня, как яд. Во мне как будто что-то умерло.

Вот только, невзирая на все, что я узнала, на огонь, разгоревшийся во мне после того, как нашелся медный идентификационный браслет, меня продолжала коробить страшная мысль: у нас не было шансов. Даже если бы стали играть по их правилам.

Если такое могло происходить в моем доме, в моем окружении, это могло иметь место везде.

Я размышляла об этом, когда в комнату заглянул агент Райан. Он зашел меня проведать, убедиться, что со мной все в порядке. Единственный человек, пожелавший дать, а не отнять. И что-то в его поведении – а вел он себя так, словно хотел и извиниться, и сразиться ради меня со злодеями – напомнило мне Клода.

– Шериф Нильсон заставлял мою подругу Морин делать ужасные вещи перед тем, как она погибла, – выпалила я, собрав все свое мужество и приготовившись сделать самое трудное из всего, что мне приходилось до этого делать.

Я решилась рассказать об отце.

Агент Райан наклонил голову, бросил взгляд назад через плечо, а затем вошел в комнату и притворил за собой дверь.

– Что он заставлял ее делать?

Наступил момент истины, а я почувствовала: мне с этим не справиться.

Зубы сами прикусили язык.

Мы в Пэнтауне привыкли хранить наши тайны. Не выносить сор из избы.

А потом… Вы не поверите в то, что случилось потом. К нам в этом тусклом, убогом кабинете присоединились мои подруги. Морин с ее неизменной позицией «Да пофиг!» и Бренда с ее непоколебимой стойкостью и крепостью духа. Они появились в ту минуту, когда я больше всего в них нуждалась. Я не видела их, не чувствовала их запаха, но я ощущала их присутствие рядом. Мы трое выросли вместе, мы вместе создавали музыку в «Вальхалле», смеялись, шутили, грустили. Мы были связаны незримыми нитями. Я прикоснулась к одиночной сережке, потерла кольцо настроения, подаренное мне Брендой перед первым и единственным концертом, который мы дали вместе, втроем. Оно приобрело нездоровый желтовато-зеленый цвет. Но мне уже стало пофиг. Потому что я почувствовала в себе силы сделать задуманное. Я должна была это сделать.

– Не только шериф, но и мой отец тоже, – сказала я. Мне показалось, будто я ступила на ломкий лед, но пути назад уже не было. – Он заставлял Морин делать ужасные вещи, а ей исполнилось только шестнадцать. И она была не единственной. У меня есть фотографии.

Агент Райан внимательно выслушал всю мою историю. А когда я разревелась так сильно, что не могла говорить, он взял меня за руку и просидел так со мной, терпеливо ожидая, когда я успокоюсь. И глаза у него были такие печальные… Но главное – он мне поверил!

Рассказав обо всем, я спросила агента, признался ли Ант. Я видела, как полицейские вывели его в наручниках из хижины. Знала, что он тоже находился где-то в здании, в каком-нибудь унылом кабинете. Или уже в КПЗ?

Агент Райан сидел напротив меня, сцепив руки на столе, как в молитве. Услышав мой вопрос, он закрыл глаза, выдержал так несколько секунд, а затем открыл глаза:

– Антон просил поговорить с тобой.

Меня словно током ударило.

– Для чего?

Но не успела я задать этот вопрос, как сама нашла ответ на него. Ант нуждался в прощении. Отчаянно нуждался.

Агент Райан понаблюдал за мной с минуту. А потом произнес:

– Ты не обязана это делать. Но если надумаешь, все будет зафиксировано. Все, что скажет он, и все, что скажешь ты.

– Хорошо, – кивнула я.

***

Меня отвели в переговорную комнату; Ант уже сидел в ней. Увидев парня, я едва не развернулась и не сбежала. Ант был бледным, как мел; в голубых глазах застыл ужас; левый глаз,