Он смотрел в темные глаза герра Эдуарда Бронфмана, своего ровесника, бывшего преподавателя гимназии. Аарон видел надежду во взгляде его жены, бледной, взволнованной. Рав Горовиц не мог даже открыть рот. Он не представлял, как объяснить герру Бронфману, что его троюродный брат, живущий в Филадельфии, не захотел подписывать гарантию. Документ требовалось предоставить, при выдаче визы, в посольство. В гарантии говорилось, что родственники обязуются обеспечить финансовую поддержку новым эмигрантам, в Америке.

– Я буду работать, – растерянно сказал герр Бронфман, – рав Горовиц, я молодой человек, здоровый, я выучу английский язык. Где угодно, на стройке…, – он поднял руки, – я и сейчас…, – он не закончил.

Большинство берлинских евреев выживало, устраиваясь, за грошовую плату, на фабрики, заводы, и стройки. В городе оставались магазины, принадлежащие евреям. Туда, по закону, нельзя было нанимать арийцев, но мест в лавках на всех не хватало. Бывшие учителя, юристы, и музыканты давали частные уроки. Врачи могли обслуживать только евреев, женщины перебивались шитьем и уборкой.

Фрау Бронфман заплакала, тихо, чтобы не услышала девочка. Аарон посмотрел на кудрявую голову ребенка: «Я что-нибудь придумаю, герр Бронфман, обещаю».

В синагоге Аарон долго сидел, глядя на Ковчег Завета, перелистывая молитвенник, чувствуя, как собираются слезы в глазах.

Тетя Ривка была в городе. Роксанна, с мужем, ездила по Германии, прослушивая артистов, но сейчас вернулась в Берлин. Аарон отправился к ним на квартиру, Роксанна снимала апартаменты у Хакских Дворов. Тетя, в американском паспорте, значилась Роксанной Горр. В Германии никто не подозревал о ее еврейском происхождении. Тем не менее, Роксанна, наотрез, отказывалась посещать театры и концертные залы, куда пускали только арийцев.

– Мне там делать нечего, – кисло говорила тетя, – последним евреем в берлинской филармонии оставался бюст Мендельсона, но и его убрали.

Филипп сварил им кофе. Аарон рассказал тете о Бронфманах:

– Как он может, этот человек, из Филадельфии? Это его родственники, он еврей. Сказано, что все евреи ответственны друг за друга, тетя…,– Роксанна, внезапно, нежно, погладила племянника по голове:

– Разные люди бывают, милый. Впрочем, ты сам знаешь…, – она щелкнула пальцами:

– Филипп, принеси список. Сделаем Бронфманов, – Роксанна почесала нос, – не знаю, музыкантами, что ли…, – Аарон старался не злоупотреблять тетиной квотой, как он ее называл.

Кофейник засвистел, Аарон потушил папиросу.

Он покупал провизию в кошерных магазинах, но кофе в таких местах не водилось. Хозяева не могли себе позволить заказывать дорогие продукты из-за границы. В первый месяц жизни в Берлине Аарон перебивался эрзацем из цикория. Ему было противно заходить в магазины, где висело объявление: «Только для арийцев». Для зерен кофе кашрут не требовался, но Аарон, все равно, не мог преодолеть нежелание посещать такие лавки. Потом приехала тетя Ривка с мужем, они привезли кофе и американские сигареты.

– А потом…, – Аарон, улыбнувшись, прислушался. В ванной лилась вода, из-за двери доносилось сильное, высокое сопрано:

Аарон подпел:

Он заглянул в спальню. Чулки валялись на ковре, юбка и шелковая блузка лежали рядом с кроватью, где они соскользнули, вчера, поздно вечером. Твидовый жакет висел на стуле. Лацкан украшал значок со свастикой. Сладко, уютно пахло ванилью. Аарон погладил теплую подушку.

– Mann und Weib und Weib und Mann,

Reichen an die Gottheit an…

Сопрано, казалось, взлетело вверх.

Аарон вспомнил:

– Мудрецы так говорили, о муже и жене. О том, что между ними Бог. Они, конечно, были правы.

Они, как понял Аарон, во всем оказались правы.

Спохватившись, что кофе остынет, рав Горовиц пошел в ванную, где тоже пахло ванилью. Натыкаясь в квартире на ее вещи, флакон с духами, пудреницу, сумочку, Аарон всегда улыбался.

Она сидела с мокрой головой. Рыже-золотые, как листья тополей на улице, волосы, покрывала белая пена американского шампуня. Бутылки привезла тетя Ривка. Устроившись на краю ванной, передав ей чашку кофе, Аарон засучил рукава халата. Он нежно, аккуратно тер худую спину. Рав Горовиц помялся:

– Габи, я договорился, в консульстве. Заключим брак, ты с тетей Ривкой и ее мужем отплывешь из Бремена. Папа и Меир тебя встретят в Нью-Йорке…,– мочалка упала в воду. Девушка независимо дернула плечами:

– Нет, Аарон. Я никуда не поеду. Мы поставим хупу, – красивая рука махнула в сторону двери, – сходим в консульство и я останусь здесь. С тобой. Моим мужем, – вздернув упрямый, прусский подбородок, она посмотрела на него глазами васильковой синевы. На изящном носу висела капля воды.

Аарон поцеловал ее в каплю. Он, умоляюще, сказал:

– Совет Евреев Германии обязан подавать все сведения о заключенных в синагоге браках в это ваше расовое ведомство…

– Их расовое ведомство, – ледяным тоном поправила его девушка. Она залпом допила кофе: «Передай мне полотенце, пожалуйста».

– Я сам, – вздохнул Аарон. Он вытирал ей голову, говоря, что она рискует концентрационным лагерем. По закону, немцы с еврейскими корнями, не имели права возвращаться в иудаизм. Данные о таких случаях отправлялись в министерство имперской безопасности.

Габи прервала его, завернувшись в полотенце:

– Доктор Лео Бек обещал, что раввинский суд потеряет мою папку. Гитлер мне, полукровке второй степени, запретил выходить замуж за немца. Об американцах в законе ничего не сказано, – она хлопнула дверью, Аарон отправился за ней в спальню.

Она сидела на кровати, натягивая чулки. Опустившись рядом, на ковер, он провел губами по нежной, белой коже, где-то под коленом:

– Габи, я вернусь в Америку, через два года, обещаю. Если ты мне не доверяешь, то есть не доверяешь браку без хупы…, – Аарон замолчал. Она, ласково стукнула его гребнем по голове:

– Я тебе доверяю, рав Горовиц. Жизнью своей. Я не хочу…, – она смотрела на золотые тополя в окне, – не хочу, чтобы мы расставались. И вообще, тебе на молитву надо…, – Габи отвернулась. Аарон поднялся, обнимая ее:

– Половина седьмого, любовь моя. Есть время. Я прошу тебя, прошу. Ты не можешь здесь оставаться. Пока никто не знает о твоей бабушке, но если узнают…,– он целовал теплые губы, слыша ее стон, думая, что у нее нет свидетельства об арийском происхождении.

Габи объяснила Аарону, что бумага требовалась только при устройстве на государственную службу. Успев закончить берлинскую консерваторию в прошлом году, до принятия нюрнбергских законов, она не стала поступать в оперную труппу. Габриэла фон Вальденбург знала, что для подтверждения арийской родословной ей придется предоставить свидетельства о рождении предков, до третьего колена. Никто не догадывался, что мать Габи была дочерью крестившейся еврейки.