Отчаяние овладело молодым человеком, присутствие духа его покинуло, и он не знал, что делать, куда направиться. Горы, которые до сих пор служили ему путеводною нитью, теперь, казалось, шли по всем направлениям, и он совершенно запутался во всех этих цепях и долинах.

Вдруг Генрих вспомнил, что в Сокорро ему называли какой-то колодец Око смерти, расположенный на запад от дороги, там иногда накапливалась вода.

Несколько минут Генрих колебался, потом почти машинально дернул повод и направился в ту сторону. Он хотел поискать сначала колодец, а в случае неудачи вернуться назад к реке. Ничего другого не оставалось.

Молодой человек еле держался в седле от мучившей его жажды, он опустил поводья, полагаясь на инстинкт лошади. Так проехали они несколько миль на запад, вдруг Генрих вышел из своего столбняка. Он увидал перед собою озеро, воды которого блистали как кристалл. Не мираж ли это? Но нет, берега озера обозначались явственно, не было в очертаниях его той облачности и неопределенности, которая служит признаком марева. Это была в самом деле вода.

Генрих дал шпоры своей лошади, хотя это было излишне: Моро, увидев воду, и сам стремился к ней. Минуту спустя лошадь стояла в озере, а Генрих, нагнувшись с седла, собирался зачерпнуть в ладонь, как вдруг его поразило странное поведение Альпа и Моро. Пес с воем выскочил на берег. Лошадь с неудовольствием фыркала.

Очевидно, вода им не понравилась, но Генриху надо было непременно самому убедиться в ее негодности. Он зачерпнул сколько мог ладонью и поднес к губам, вода оказалась соленой.

С этого момента Генрих перестал ясно сознавать окружающее. Когда он впоследствии старался вспомнить, что с ним было, ему казалось, что он, добравшись до возвышенности, слез с лошади. Должно быть, они ехали долго, так как солнце стояло низко на горизонте, и очутились на краю пропасти. Внизу виднелась чудесная река с зелеными берегами… Должно быть, ему хотелось добраться до нее; скала была отвесная, спуска нигде не было… Он слышал шум реки… Какой-то призрак звал его с хохотом к краю пропасти… Он оступился, стал падать, падал долго, бесконечно, а вода была все так же далеко от него. Скала, на которой он испытывал эти адские муки, как будто повисла над ним в воздухе, а солнце красным светом осветило эту хаотическую картину… Дальше он ничего не помнил… За бредом наступила тьма и безмолвие, то есть полное беспамятство.

Глава VI

БОРЬБА ВЕЛИКОДУШИЯ

Когда Генрих пришел в сознание, он увидел себя лежащим на постели; глаза его стали машинально следить за узорами на занавесках. Это были сцены из средневекового мира: рыцари в кольчугах, шлемах и опущенных забралах, верхом на конях дрались и ломали копья, тут были и упавшие наземь, благородные дамы в расписанных гербами платьях, сидя на тяжелых фламандских лошадях, держали на руках соколов, за ними следовали молодые пажи, которые держали своры собак несуществующих более пород.

Генрих глядел на эти фигуры с каким-то детским восхищением. Мало-помалу он стал разбираться в своих мыслях. Голова и память его начали работать, но так, как это обыкновенно бывает у выздоравливающих: грезы и действительность перемешивались самым прихотливым образом.

Утомленный Генрих опять заснул. Когда он проснулся, мысли его были несколько определеннее и яснее: услыхав музыку в комнате, он не приписал ее оруженосцам на занавесе, трубившим в охотничий рог. Он прислушался и различил два женских голоса, певших французскую песню под аккомпанемент испанской арфы. Мелодия была очень приятная, пели ее вполголоса. Генрих теперь яснее сознавал события последнего времени; он далек от Франции, тем более удивительно слышать родное пение.

Он отвернул голову от стены. Занавес был раздвинут; он лежал в большой нарядной комнате, красиво, но беспорядочно меблированной; в ней были люди, одни стояли, другие сидели, некоторые лежали на паркете, и все, казалось, были чем-то заняты. Он видел перед собой фигур десять, но это был обман зрения: он понял, что предметы двоятся у него в глазах, вероятно, от слабости. Он закрыл глаза, опять их раскрыл и постарался сосредоточить свое внимание на окружающих предметах. Тогда он увидел только троих: одного мужчину и двух женщин.

Ближе всего к кровати сидела на низеньком диване дама лет сорока. Арфа, звуки которой слышал Генрих, была перед ней, она продолжала извлекать из нее мелодичные звуки. Дама была, вероятно, очень красива в молодости, черты лица ее выражали благородство и вместе с тем свидетельствовали о сильном внутреннем горе. Больше от забот, нежели от времени, лоб был усеян морщинами, а в роскошных белокурых волосах светилась седина. Несомненно, она была француженка: национальность ее проступала в каждом грациозном движении, в простоте и изяществе наряда.

Недалеко от нее, за столом, стоявшим среди комнаты, сидел человек лет пятидесяти. Он сидел лицом к кровати, и его национальность так же нетрудно было отгадать. Широкий лоб, румяные щеки, выдавшийся подбородок, синие очки, остроконечная ермолка — все обличало в нем немца. Выражение лица не было очень интеллигентно, по-видимому, он принадлежал к той породе людей, которая много знает, но силы творчества не имеет; это ходячие энциклопедии, у которых память играет главную роль и которые очень часто встречаются между немцами. Занятие, в которое он был углублен, обличало в нем неутомимого труженика, для которого классифицировать — настоятельная потребность и величайшее удовольствие. На столе и рядом на полу лежала груда растений, трав и кустарников, которые он в порядке располагал между листами своего гербария.

Рядом с ботаником сидела прелестная молодая девушка, почти ребенок; остановив на ней на минуту свой взгляд, Генрих уже не мог оторваться от этого наивно-очаровательного существа. Не могло быть сомнения в том, что это дочь пожилой дамы: у обеих были одинаково изящные черты, одинаковый греческий профиль. Девушка показалась больному до того сказочно-прекрасной, что окружающую обстановку он на минуту счел опять сном.

К удовольствию своему, он, однако, скоро убедился в противном, так как услышал слова ботаника, сказанные на французском языке с сильным немецким акцентом:

— Как я был бы