малыми исключениями (вроде секретарши Вольского), никто из тружеников ЗИЛа не забыл: Эдуард — олимпийский чемпион, гордость страны и т. д. Но теперь у него иной статус. Настал момент, когда пришла пора доказывать, что ты вновь чего-то стоишь. Ныне «звезда» должна была спуститься вниз, умудриться не погаснуть и трудиться вместе со всеми так, чтобы вновь подняться и засиять уж навеки.

Наверное, ничего судьбоносного не произошло бы, если бы Стрельцов ошибся или недоработал. Но схалтурь он перед сослуживцами — и потерял бы их уважение. А главное — собственное уважение к себе. Ведь не так давно, по историческим меркам, они восхищались его искусством, и он, несмотря на глубинный демократизм, оставался избранным. Теперь надо было доказывать, что не зря. В сущности, тот же инструментальный цех и ОТК лишь могли подтвердить (и подтвердили): Эдуард Анатольевич был способен работать на крупном предприятии не хуже рядового сотрудника. Однако дар его распространялся выше и шире разных крыш и заборов.

Перейдём к подробностям. А. П. Нилин, пообещав читателю задержаться на «заводских буднях» Стрельцова, уделяет им два неравноценных абзаца. Начну со второго, он побольше:

«В ОТК он сначала тоже работал слесарем, делал то, чему его научили в позабытой жизни на “Фрезере”». (На «Фрезере», вынужден вмешаться, они занимались режущим инструментом. Что предопределяет работу сугубо на одном месте. А не то, о чём Александр Павлович сообщает далее с чрезмерной, на мой вкус, невозмутимостью). «Профессиональные водительские права он получил позднее, а поначалу на испытаниях сидел рядом с водителем. Машины брали с конвейера — Эдик вспоминал, что они испытывали грузовые модели: 130-ю и 157-ю, — разбирали их, рассматривали обнаруженные дефекты. Полигона на ЗИЛе тогда не было. Обычно уезжали в командировки, где и проводили испытания: столько-то ездили по асфальту, столько-то по булыжнику, столько-то по бездорожью».

Теперь напомню, кто такой слесарь ОТК. Он, по определению, — рядовой сотрудник, непосредственно выполняющий контроль качества продукции. В том числе и на промежуточных этапах обработки детали. После обмера и осмотра деталь идёт или в брак, или на переделку. При этом, как правило, такой слесарь имеет право на личное клеймо.

Выходит, Эдуард пошёл дальше: фактически освоил новую профессию — испытатель.

Новая модель — едва с конвейера, свежесобранная. А ежели ошибочки какие, недоделочки на стадии замысла, конструкции, сборки, наконец? Ведь и грузовичок, и дороги — наши. Сейчас-то, кто спорит, полегче в столице и области стало. А тогда в командировку надо было отправляться, чтобы асфальт гладкий искать. Это с булыжниками, выбоинами, ямами, ухабами, беспросветной грязью и круглогодичной распутицей дела нормально обстояли.

Ну а если только что выпущенный экземпляр даже не закапризничает, а просто развалится? Ясно же: упор в принципе не на шоссе делался.

Значит, слесарю ОТК Стрельцову вместе с водителем пришлось бы как-то выживать. И чтобы не допустить сей печальной перспективы, они разбирали и собирали, раскручивали и вновь закручивали, подтягивали и завинчивали так, дабы для начала самим здоровье не потерять (речь шла всё-таки о двигателе: там можно покопаться), а уж потом, чтобы народ забот как можно меньше имел. Предположу: ведь именно тогда право на «личное клеймо» становится нормой?

По крайней мере, Эдуард Анатольевич такое право явно заслужил. Он попозже и за руль при испытаниях сам сел. После того как заново на права сдал. Только теперь другими автомобилями управлять пришлось.

Дело в том, что обе модели — и 130-я, и 157-я — являются, без преувеличения, безусловными достижениями лихачёвского завода. «ЗИЛ-130» — машина подлинно народная, «устаревшая» через 40 лет, а к 1962 году лишь подготовленная к комплексным испытаниям. Уже в 1964-м 130-й пошёл в производство. А вот «ЗИЛ-157», строго говоря, существовал аж в 50-е годы. И являлся любимцем армии, потому как ей изначально и предназначался. Кузов у него, например, разом в три возможные стороны открывался: прыгать удобнее. Хотя собирались использовать машину, чтобы возить нечто более тяжёлое и опасное, нежели отделение солдат (это, правда, относится и к сугубо мирному 130-му). Так что Эдуард Анатольевич испытывал обновлённую версию — «ЗИЛ-157К». И испытал. Это, кстати, по поводу действенного его вклада в обороноспособность страны.

Теперь вернёмся к первому абзацу от А. П. Нилина:

«Во ВТУЗе он учился на факультете двигателей — и его поставили на работу по специальности в ОТК».

Здесь лаконичность как раз справедлива, потому что о поступлении в институт при заводе было сказано ранее. Интереснее иное. Во втуз поступали, имея, естественно, среднее образование. Стрельцов, мы помним, точно окончил в колонии восьмой класс. Поступил в девятый. Однако завершать обучение пришлось на воле и в вечерней школе. В феврале он вернулся, в мае—июне сдал необходимые экзамены. А десятый провёл без отрыва от производства. Причём любые послабления со стороны учителей были просто невозможны: что ж во втузе-то делать без физики и математики?

Так что же можно сказать, подытоживая разговор об адаптационном периоде? Без сомнения, на проведшего в каторжной, затхлой атмосфере Стрельцова пахнуло могучей волной чистого, свежего, весеннего воздуха. Но волна была так сильна, что непривычный человек мог задохнуться. А Эдуард и был таким «непривычным». В 50-е он тренировался, бился за страну и клуб, мучился с травмами — и при этом платили хорошие деньги, улучшали жилищные условия, да и народ любил его и почитал. А всё-таки многое решалось за него. Он-то выбор давно сделал: ещё когда с фанерным чемоданчиком и в несуразном ватнике очутился перед взором торпедовского руководства. Дальше — режим дня, месяца, года... пятилетки. Как, допустим, с учёбой в данном случае? Так когда же, если игры? И к двадцать одному году выходят семь оконченных классов.

Безусловно, вина в данной ситуации ложится на разнообразное зиловское начальство: талантливый парень должен был заниматься и в 50-е. Однако факт остаётся фактом: к 63-му жизнь делает который уж крутой поворот: мир открывается перед ним совсем по-другому. Но одно остаётся накрепко: не должен он подкачать. Ведь не за одного себя нёс ответственность — за остальных футболистов тоже. Многие же из товарищей по профессии, обладая куда меньшим дарованием, добившиеся несопоставимо меньших по сравнению со стрельцовскими результатов и не пережившие тех испытаний, что выпали на его долю, — ломались, спивались, опускались. Потому и шутки про мастеров кожаного мяча становились даже злее, чем сразу после войны.

Стрельцов же доказал, что мужчина, будучи настоящим спортсменом, способен на серьёзнейшие достижения в нестандартной для него ситуации. Эдуард Анатольевич сумел с потрясающей органикой влиться в жизнь «по заводскому гудку», вновь заработав уважение тех,